Мари Кирэйли: В плену теней

Девочка лежит в кроватке с кружевным балдахином и пологом, больше похожей на воздушное облако, а не на спальное ложе.

– Только такая кроватка и подходит моему ангелочку, – говорит мама каждый вечер, целуя и укладывая девочку в постель.

Аромат маминых духов всегда витает в комнате. Он действует успокаивающе, так же как свет ночника с абажуром в виде балерины в розовой пачке и мелодия маленькой хрустальной музыкальной шкатулки – тема Лары из фильма «Доктор Живаго». Мама, почитав ей на ночь, уходит, и девочка поднимает крышку и погружается в сон под звуки нежной мелодии и завораживающее мерцание хрустальных граней шкатулки.

Но вот уже три недели девочка не слышит знакомой мелодии – она не позволяет Жаклин открывать ни шкатулку, ни книгу, хотя во всем остальном остается послушным ребенком. Она отказывается теперь даже спать. Жаклин пообещала, что мама в конце концов вернется домой.

На подъездную аллею дома въезжает машина, по комнате сквозь кружевной узор оконных занавесок проплывает свет фар. Затем лучи от задних фар снова обшаривают спальню. Под окном звучат мужские голоса.

Хотя из постели девочке вставать не разрешается, она подбегает к окну, распахивает его и смотрит вниз. Там, рядом с папиным блестящим двухместным автомобилем, стоит фургон. Интересно, почему папа больше не ездит на маленькой зеленой машине, на которой они с мамой уехали в тот, последний раз?

Она с любопытством наблюдает, как двое незнакомых мужчин открывают заднюю дверцу фургона и выдвигают оттуда длинные узкие носилки. На них лежит мама, плотно закутанная в темное одеяло и пристегнутая ремнями. Когда носилки поднимают на крыльцо и вносят в дом, мамина изящная рука, выпростанная из-под одеяла, дрожит. Девочка выглядывает в холл и, увидев, что там никого нет, проскальзывает на верхнюю площадку лестницы. Оттуда, сквозь столбики перил, она разглядывает входящих в дом.

– Сюда, – показывает отец, стоя на середине лестницы. – Мы приготовили место в спальне.

Мужчины смотрят на лестницу. Один с сомнением говорит:

– Мы не сможем пронести ее наверх.

– Ее комната наверху. Вы должны ее туда отнести, – охрипшим голосом повторяет папа.

Они переговариваются через голову лежащей на носилках мамы.

– Я вам помогу, – настаивает папа. – Но вы непременно должны поднять ее на второй этаж.

– Вы не сумеете нам помочь, – возражает мужчина постарше.

– Делайте так, как он говорит, – просит мама слабым, болезненным голосом, точно таким, какой бывает по вечерам у Луи, когда тот страдает от болей.

Тяжелые ботинки топают по ступенькам. Мама болезненно стонет.

– Осторожнее! – кричит папа. – Ради Бога, осторожнее!

Невидимая в темноте длинного коридора, девочка стоит и прислушивается, потом, напрочь забыв о взбучке, которая ей грозит, если ее заметят, подбегает к лестнице. Она хочет посмотреть, что случилось с мамой, и видит мамино прекрасное лицо, искаженное гримасой чудовищной боли, и ее открытые глаза, наполненные слезами.

Няня, идущая впереди мужчин, замечает девочку, прижавшуюся к перилам, подходит, склоняется и внимательно вглядывается в ее лицо.

– Бедное дитя, – говорит няня. – Как она похожа на свою мать. Это такое утешение!

Девочка переводит взгляд с няни на отца, который ведет себя так, словно ничего не слышит. Потом она смотрит на маму, устремившую печальный взор туда, где стоит дочь, но, судя по всему, не видящую ее.

И девочку осеняет ужасная догадка: их семья больше никогда не будет такой, как прежде. Она гладит крохотной худенькой ручкой щеку матери, потом поворачивается и стремительно бежит в комнату брата, чтобы рассказать ему обо всем, что увидела.

Сидя перед компьютером, Хейли Мартин размяла пальцы, прежде чем снова опустить их на клавиатуру. Обычно это движение означало готовность к работе. Однако сейчас, как и в предшествовавшие дни, Хейли была рассеянна, в голове – ни единой четкой мысли, ни одного определенного слова.

Она смотрела на экран и старалась сосредоточиться на сюжете, который еще только смутно вырисовывался. Начало – всегда самый тяжелый этап работы: ее охватывал ужас, когда предстояло напечатать первые слова на чистом пустом экране, ужас, который будет владеть ею, пока все четыреста страниц не окажутся завершены. А ведь это совершенно неуместно и необъяснимо при ее довольно прочной писательской репутации.