Вера Колочкова: Кабы я была царица...

– Да. Я понял уже. Спасибо, – отчего-то очень смутился Иван. – А отец, он поэтессу одну любил…

– Кого? – вздрогнула Тамара, как от дурного предчувствия. – Кого? Поэтессу? Какую такую поэтессу?

– Ну, она неизвестная совсем была… То есть не печаталась нигде. Просто стихи писала, и все. Вы ее не знаете, точно не знаете.

– А… Как ее фамилия? – задержав дыхание, осторожно спросила Тамара.

– Тараканова. Амалия Тараканова. Она после развода отцовскую фамилию себе оставила. Почему вы на меня так смотрите, Тамара? Что с вами? Я что-нибудь не то сказал? – удивленно уставился он на нее.

Тамара ничего ему не ответила. Не смогла. Схватилась пухлой рукой за горло, пытаясь остановить засевший там спазм. Только разве его остановишь? Вот он уже и в глаза перекатился, и залил их горячей влагой, и заставил губами дрожать, и непонятно, в какую сторону теперь их душа вывернет – то ли в плач, то ли в улыбку радостную.

– Господи, так ты, выходит, Ванечка… Тот самый… Это же ты, Ванечка… – потянулась она к нему слепо рукой.

– Простите, я не понял… Что значит – тот самый? Объясните мне, что происходит?

– А то и происходит, Ванечка… Ты ведь и впрямь здесь бывал, когда маленьким был. Ничего тебе не показалось, никакого дежавю здесь и в помине нет. Просто ты забыл… Тебя отец сюда привозил, чтоб ты, значит, со мной познакомился… Совсем не помнишь? Мы на этой вот кухне сидели, а потом Вика с Сонечкой сюда прибежали… А Вика тебя начала кулачками по спине колотить! Приревновала, значит…

Тамара осеклась, сглотнула вязкую слюну, уставилась на него сквозь мутно дрожащие в глазах слезы.

– Погодите… Погодите, я не понял! – замотал тяжелой башкой Иван. – Зачем меня сюда отец привозил?

– О господи, глупый какой! – то ли закашлялась, то ли рассмеялась Тамара, замахав на него руками. – Я ж тебе объясняю – чтоб со мной познакомиться! С сестрой твоей, с Тамарой! Я же дочка той самой поэтессы, Амалии Таракановой, первой жены твоего отца… Ну, понял теперь? А, Ванечка?

Иван снова мотнул головой, потом долго смотрел в слезно-дрожащие женские глаза напротив. Лицо его оставалось непроницаемым, лишь покраснело еще больше прежнего. То есть стало совсем багровым, как от сильного ожога. Подняв руки, он медленно провел ими по короткому ежику волос, потом опустил их к лицу, помял в ладонях твердые щеки. Потом произнес коротко:

– Ну да. Конечно. Сестра, значит. Тамара…

– Дай я тебя хоть поцелую, Ванечка… – потянулась к нему руками Тамара. – Родная душа нашлась… Господи, какая судьба, Ванечка…

Он вдруг обмяк, улыбнулся совсем по-детски. И лицо будто обмякло, и глаза тоже, будто выглянул из них на свет обыкновенный парняга, простой и добрый, даже беззащитный немного. Взяв протянутые к нему Тамарины ладони, бережно подержал их в крепких руках, потом ткнулся в них доверчиво новым лицом.

– Ванечка… Ванечка… – тихо повторяла Тамара, роняя ему на макушку горячие тяжелые слезы. – Да я бы никогда, никогда тебя не узнала…

У тебя лицо совсем другое было, я же помню! Нежное, румяное, круглое!

– Ну да. Такое и было, – покивал он согласно, по-прежнему не отнимая ее ладоней от лица. – Пока не обгорело полностью. Теперь с таким вот лицом живу, с новым. Ничего, я уже привык. Просто в зеркало стараюсь на себя не смотреть, и все.

– Ой, да что там лицо, Ванечка! С лица не воду пить! Зато ты добрый, надежный, любить умеешь. Ты весь в отца, должно быть! Он тоже таким был.

– А… Соня? – вдруг выпрямился он резко, взглянул ей в лицо встревоженно. – Она мне теперь… кто?

– Да никто она тебе, господи! Испугался-то как, дурачок… Это у нас отец общий, а у нее с тобой ничего в этом смысле общего нет. Так что люби ее на здоровье. А я за вас порадуюсь. Ребеночка потом родите, я нянькаться буду… Нет, это ж надо, судьба какая! С одного места ждешь, с другого прилетает. Мужика себе не нашла, зато братец отыскался…

Они сидели втроем на маленькой тесной кухоньке Анны Илларионовны, лепили пельмени. С пельменями этими затеялась Томочка – сама перемолола в мясорубке говядину пополам со свининой, сама замесила тесто. Как объяснила – праздника захотелось. Как в старые времена. Они всегда в праздники раньше садились втроем, лепили сами себе немудреное лакомство. И даже традиция у них была, помнится, – чтоб пельмени большими получались. Как вареники. Все любят маленькие, а они, наоборот, большие любили. И еще была традиция – на Соню ругаться. За то, что она сырой фарш ест. Была у Сони такая странность – от вида пельменного сырого фарша ее прямо в дрожь бросало – так и хотелось его намазать на черный хлеб! И съесть! За что и была бита по рукам то Викой, то Томочкой. И сейчас ее посадили подальше от плошки с фаршем, чтоб не дотягивалась. Чтоб сидела в уголке и раскатывала тонюсенькие сочни из теста. Соня их раскатывала, конечно, и очень при этом старалась, но на плошку с фаршем все равно взглядывала плотоядно, как кошка на рыбу.