Татьяна Корсакова - Бабочка

– А ты?

– Я? – Гостья задумалась. – Я не знаю. Скучно тут, – сказала без перехода.

– Где?

– Тут, где я.

– А ты разве не там же, где и я?

– Я где-то на границе. Ты первый настоящий.

– А, ну тогда понятно.

Интересный у них получался разговор, очень содержательный. Надо будет завтра попроситься на консультацию к психиатру, а то мало ли что, вдруг это серьезно.

– И поговорить не с кем, – продолжала печалиться гостья. – Никто меня не слышит.

– Я слышу.

– Ты первый и единственный.

О как! Он – первый и единственный. Очень романтично.

– Ну так со мной и поговори.

– Можно? – Летучая мышь обрадовалась, взмахнула кожистыми крыльями. – Не шутишь?

Егоров снова закрыл глаза, процитировал себя раннего:

…и тут же испугался. Что это на него нашло? Незнакомой летучей мыши доверяет самое сокровенное…

А ей понравилось, Егоров как-то сразу понял, что понравилось: по влажному блеску черных глаз, по трепетанию крыльев, а еще по тому, как она смущенно сказала:

– Еще хочу. Можно?

И он, циник, зануда и эгоист до кончиков ногтей, расплылся в смущенной улыбке и сказал:

– Конечно, можно.

Время пролетело незаметно. То ли из-за стихов, то ли из-за того, что собеседница ему досталась очень хорошая, молчаливая и внимательная.

…Он проснулся от ласкового похлопывания по плечу.

– Егоров, подъем! – Дежурная медсестра улыбалась дежурной улыбкой и под шумок пыталась пристроить ему под мышку градусник. – А говорили – бессонница.

«А ведь получилось, – пронеслось в голове, – за виршами и монологами не заметил, как уснул».

– Сегодня прямо с утра на анализы. – Медсестра, пристроив-таки градусник, строго нахмурилась. – И чтобы непременно, а не так, как в прошлый раз.

В прошлый раз Егоров до лаборатории не дошел, посчитал, что кровушки у него попили и без того предостаточно.

– Я прослежу, – медсестра погрозила пальчиком.

И вправду ведь проследит, работа у нее такая – собачья.

Идти по гулкому коридору было неприятно. Ощущение такое, словно ты не в больнице, а в комфортабельной тюрьме. За стеклянными дверями – камеры-одиночки, все внутренности на виду. Сам Егоров долго воевал, чтобы ему дали нормальную палату, с нормальными дверями, а то лежал бы сейчас как на витрине. Вот, к примеру, как эта дамочка из тринадцатой. У дамочки тоже что-то с головой, только посерьезнее, чем у него. Медсестричка назвала эту беду веско и неумолимо – кома. В общем, не повезло человеку.

Четыре дня Егоров проходил мимо тринадцатой палаты, не особо задумываясь над судьбой ее обитательницы, а сегодня вот задумался, даже к прозрачной двери подошел и носом к стеклу прижался, чтобы было лучше видно.

Дамочка оказалась совсем молоденькой, Егоров тут же переименовал ее в девочку. Черный ежик волос, лицо безмятежное, руки тонкие с синими прожилками вен – с виду ничего коматозно-фатального.

– Егоров! – послышался за спиной грозный оклик все той же бдительной медсестры.

– Давно она так? – спросил он, отклеиваясь от стекла и протирая его рукавом рубахи.

– Уже месяц. Шансы никакие, но сердце крепкое. На следующей неделе родственники домой заберут.

– Да, плохо, что шансы никакие. А может, поправится?

Медсестра посмотрела так, что сразу стало ясно – не поправится…

Ночи Егоров ждал с нетерпением, гадал: придет – не придет, даже вирш новый сочинил, лирический.

Она пришла. И следующей ночью тоже. И еще три ночи подряд. И разговаривать с ней было одно удовольствие – даром что летучая мышь.

А на седьмую ночь Егоров опростоволосился, повел себя совсем не по-джентльменски.

Гостья уже освоилась окончательно, взахлеб рассказывала про трудности разведения в неволе уссурийского тигра и увлеченно размахивала крыльями.

– Осторожнее, – сказал Егоров, – не порви шторы.

– Чем? – удивилась она.

– Когтями.

– Какими когтями?..

– Обыкновенными. Ты же летучая мышь, у тебя должны быть когти.

– Я летучая мышь?..

– Ну да! А ты что, не в курсе?

Она была не в курсе. Хуже того, она обиделась.

– Значит, вот как ты меня себе представляешь – летучей мышью…

– А ты не такая? – спросил Егоров осторожно.

– Я думала, что я бабочка, – она всхлипнула совсем по-женски.

– Какая бабочка?

– Да хоть какая! Лишь бы бабочка…

Утром Егоров проснулся с больной головой и чувством вины и весь день маялся и тосковал. Он даже не стал ждать отбоя – завалился спать в восемь вечера, чтобы быстрее встретиться со своей гостьей и извиниться за вчерашнее.