Татьяна Алюшина - Дом, где исполняются мечты

А спроси его: какого цвета ее глаза? Тянет ответить: хорошего.

Ну, разумеется, как нормальный мужик, он присматривался к ней сегодня повнимательней, но не так чтобы с осознанием конкретной целевой направленности, да и разговор у них происходил напряженный и уж слишком для него непростой.

А поди ж ты! Что-то там узрел, заприметил, будоражащее мужские инстинкты и гормоны, и братом становиться ни за что не желает! Природа, мать наша!

Инга наклонилась, расставляя что-то на столе, оказавшись совсем близко от Стрельцова, и он засмотрелся на нее. Оказалось, что у нее очень белая кожа, и забавные, миленькие, еле заметные веснушечки на переносице, и светло-карие глаза со смешинками скачущими, и тонкий маленький носик, и просто умопомрачительные, чуть припухшие губки, и маленькие беззащитные ушки, и запах завораживающий, и…

Стрельцов отвернулся и выругался про себя, скорее от недоуменного потрясения собственной реакцией на нее. Вот именно: «И!» Твою мать!

Он поднялся со своего места. Торопливо, надо признать, поднялся, но не теряя статности вожака стаи.

— Пойду прогуляюсь, — пояснил Стрельцов. — Маша сказала, что они в кино с Федором собрались и только часа через четыре вернутся. Воспользуюсь случаем побродить по Москве.

Достойная, красивая речь суть побег от самого себя, взбудораженного и очень, очень недовольного примитивной реакцией на женщину. А что ему радоваться?! Вот стопудово все эти «и» однозначные и желания не замедлившие ну никуда ему сейчас, никаким боком!

— Конечно, Игнат Дмитриевич, — одобрила данный порыв Фенечка с некоторой потаенной, всепонимающей хитринкой. — Прогулка на свежем воздухе — это очень полезное занятие.

— Спасибо огромное за обед, Инга, — выдержал принятый политес Стрельцов. — Было очень вкусно!

— Да пожалуйста! — удивленная его спешным расшаркиванием, ответила она.

Игнат кивнул уже на ходу и вышел из кухни.

— Он что, сбежал? — недоуменно спросила Инга у бабушки.

— Ретировался, — усмехнулась маркиза, — перспективка быть нашим родственником Игната Дмитриевича, видимо, пуганула.

— Я бы тоже испугалась, — заверила Инга, — отставные дворянки язвят, свиньи высказываются, дочь беременная сбежала с очередным хахалем, а отца окрутила актриса пыльного театра!

— Ну, не все так мрачно, Ингуша! — хохотнула бабушка. — Зато ты у нас светлое и единственно разумное пятно в палитре.

Рубашку Стрельцов себе купил. Подумал — и купил еще одну. Понравилась, и так, на всякий случай. Какой? Туманно.

Дом, в котором жила Инга с семьей — сестра! надо же, сводная! — находился в центре исторической части Москвы. Вернее, в той части, которая еще чудом сохранилась от исторической, стремительно превращаясь в модерновую.

Стрельцов с удовольствием, не спеша, прошелся, заглянул в пару бутиков, где и подобрал себе рубашки, посидел в кафе, выпив хорошего кофе с каким-то навороченным сверх меры десертом. Добрел до следующего кафе, в которое зашел скорее с целью отогреться от пробравшего морозца, чем по гастрономической надобности.

Неспешность прогулки, без конкретного направления и цели, успокаивала, помогая немного разобраться в сумбуре мыслей-ощущений.

Москву Игнат любил.

Такой определенной любовью отстраненного, не проживающего в ней человека, наезжающего иногда, с удовольствием гуляющего по ее улицам, проникаясь характером столицы, темпом, энергией.

Вся его сыновья любовь безраздельно и навсегда была отдана Питеру с его проспектами, островами, каналами, запахами, вечной промозглостью. С неповторимой харизмой, присущей только ему, так совпадавшей с вечным поиском русской интеллигенцией туманного, неясного смысла жизни, истины, обязательно с легкой тоской от невозможности их познания.

Он был в Венеции и Амстердаме, на сходство с коими Питера так часто указывали, и в различных маленьких городишках Голландии и Северной Европы, но ни в одном из них не находил той особой, неповторимой атмосферы своего родного города.

Нечто неуловимое, размытое, не объяснимое никакой логикой, но навсегда привязывающее к себе единожды вдохнувшего и прочувствовавшего эту мистическую, призрачную сущность.

А Москва, с ее хитрым купеческо-боярским прищуром, торгово-разбитной удалью, подражанием инородности, перекатыванием жирных денежек и азартом завоевания, словно бодрила, поторапливала — давай, давай, не тормози, смотри, дела какие вокруг творятся, шумихи карнавальные происходят! Это здорово, залихватски, с румянцем от морозца и собственной бесшабашности, с удалью покорителей столицы. Москва и заражает, и завораживает, и иногда чуть приоткрывается, поверяя свои непростые тайны.