Даниэль Глаттауэр - Рождественский пёс

Макс приготовил чай и кофе, охладил шампанское и пиво, открыл две бутылки красного вина, приготовил коньяк и ликер. Квартира была буквально затоплена минеральной водой, яблочным и апельсиновым соком. Повсюду стояли бокалы и стаканы. На всех широких и узких горизонтальных поверхностях подстерегало печенье. Все лампы в квартире были включены, все свечи зажжены. Он приспустил жалюзи и задернул каждую вторую занавеску. Он включил фортепьянный концерт Моцарта, известный, но не слишком знаменитый, — сама ненавязчивость. Музыка звучала с такой громкостью, при которой могла бы звучать неделю и никто бы этого не заметил, а стоило ее выключить, как ее отсутствие сразу бросилось бы в глаза.

Квартиру отличала та идеальная мера гостеприимства, когда сделаны все приготовления к прибытию кого-либо или наступлению чего-либо, которые можно сделать, не зная, кто именно прибудет и насколько или что именно наступит и сколько продлится — (на) минуту, (на) ночь, (на) всю жизнь.

Визит Катрин длился уже больше минуты. Она поцеловала Макса в шею, сунула голову ему под подбородок, повернув ее набок, и зафиксировала ее в таком положении. Он сказал:

— Катрин, я хочу тебе кое-что объяснить.

Она, не глядя, ощупью нашла рукой его губы и приложила к ним два или три пальца. Так они стояли до тех пор, пока Курту не стало скучно и он не начал принимать меры, направленные на борьбу с этой скукой. Им пришлось разъяснять ему, что день кончился. Они задули все свечи, погасили все лампы, выключили Моцарта и отправились спать. До полуночи больше не было сказано ни слова. И все произошло без единого поцелуя в губы.

Это была одна из тех ночей, когда человек не испытывает никакой потребности знать, который час. Но, судя по всему, около четырех утра Макс уснул. Голова Катрин у него на груди мерно поднималась и опускалась. Легкие, едва ощутимые раскаты далекого грома под головой приятно щекотали слух. Поверх этих звуков реял чистый бриз, похожий на размеренный шум прибоя. Хорошо, что Макс не храпел. Но даже если бы он храпел, это тоже не могло бы стать поводом для разрыва. Поводов для разрыва больше вообще не существовало.

Катрин, кстати, только что исполнилось тридцать лет, если это кого-то интересовало. Это был, кажется, первый ее день рождения, когда она радовалась тому, что он наступил, а не ждала вечера, чтобы порадоваться тому, что он наконец закончился. «Радовалась» — было, собственно говоря, бессовестной клеветой, жалкой пародией на ЧП вселенского масштаба, произошедшее в ее душе. Она испытывала такой душевный подъем, что могла бы двигать горы. Да что там горы! Она могла бы даже купить елку, принести ее домой и украсить пряниками в форме ангелочков. Почему бы и нет? Счастливые клише не наблюдают.

Ее живая подушка, жесткая и волосатая, пахла Максом. Хорошо бы из этого запаха сделать духи, подумала она. «Макс» — замечательное название для духов. «Макс» — вообще замечательное имя. Она любила его. Макса. Нет, не надо делать из него никаких духов. Этот запах теперь принадлежит ей одной. Она лежала, обхватив его грудь руками и сцепив пальцы у него под спиной. Идеальная поза для заявления своих прав на кого- или что-либо, но далеко не идеальная для сна. Впрочем, Катрин вообще не нужна была поза для сна. Она вообще больше не хотела спать. Эта ночь была слишком дорога для нее, чтобы тратить ее на сон, ей было жаль расставаться с состоянием бодрствования, с сознанием счастья.

Настенные часы в гостиной пробили четыре. Это вызвало в ее мозгу короткую серию отдаленных мыслей: она совершенно забыла про часы для охотников-зоофобов, которые собиралась подарить отцу. Она вообще забыла про родителей, причем сделала это, скорее всего, в здравом уме и твердой памяти. Интересно, они все еще злятся на нее? Они уже усыновили Аурелиуса или еще только собираются? Приглашать их в гости или нет? Если приглашать, то почему бы не сегодня и не сюда? О’кей, сюда не стоит. Ради Макса! И тем более ради Курта! Кстати, где Курт? Почему он до сих пор не напомнил о себе? Он что, переехал? Или спит у соседей?

Катрин понадобилось минут десять, чтобы высвободить руки. У нее вдруг родилось подозрение века (по степени ее проницательности и остроты комбинаторного мышления), и она на цыпочках пошла за его подтверждением или опровержением. Она ощупью, вдоль стены добралась до самого отдаленного угла гостиной, где тиканье часов, усиливавшееся по мере приближения к ним, плавно перешло в греческие куранты. Там она оглянулась, и ее взгляд упал на… Вот это сюрприз!.. Нет, это Макс должен увидеть сам. Катрин была довольна собой. В течение нескольких часов для нее сами по себе решились две экзистенциальные загадки: загадка поцелуя и загадка сна.