Элизабет Хауэр: Полгода — и вся жизнь

Я вошла в прихожую. В нее выходили три двери. Одна вела в кухню, где когда-то хозяйничала фрау Бергер, неохотно подчиняясь коротким распоряжениям моей матери, которую она не считала хозяйкой. Напротив — дверь в детскую. «Оставайся в комнате, Рената, зачем ты постоянно выходишь? Что значит — не хочешь сидеть одна? Это твоя собственная комната. Ты должна радоваться, не у всех детей есть своя комната». В центре находилась двустворчатая дверь, которая вела в гостиную — гордость Ирены Бухэбнер. В этой комнате, обставленной по ее вкусу, она могла показать всем, кто здесь живет. Перед войной у нас бывало много гостей. Когда началась война, их стало значительно меньше. По вечерам здесь, почти не разговаривая друг с другом, сидели родители, а ребенок играл в одиночестве или надоедал им своими вопросами. Здесь Рената и Камилла слушали проигрыватель. Пластинка была одна. Она принадлежала Камилле, и та могла крутить ее бесконечно. Ребенок тем временем засыпал. Когда-то эта комната казалась Ренате слишком большой, а сейчас, для сорокадевятилетней женщины, которая хотела переступить ее порог, она стала слишком далекой. Я знала, что найду здесь Камиллу.

Обои остались теми же, как она и говорила. Но все остальное было чужим: мебель, занавески, ковры. Вещи лежали и стояли иначе, чем при Ирене Бухэбнер. На картинах были другие ландшафты, люстра освещала чужую обстановку.

Камилла сидела около окна на Низком стуле, спиной к двери. Она тоже была здесь чужой. Как и я. Но она пыталась как-то прижиться. Посмотрим, удалось ли ей это.

— Подойди ближе, Рената. Сядь рядом, — попросила она. Она не обернулась ко мне, но ее голос был прежним.

Я села напротив и увидела, что смерть дочери все же очень изменила ее. Это касалось не только внешности. Изменилось все внутри нее. Скрыть это было невозможно.

Я настроилась на эти перемены и не стала начинать обычный разговор, говорить «здравствуй, Камилла, я пришла, как ты живешь, очень сожалею о смерти твоей дочери, жены Юргена».

Я ждала. Я была терпелива. Молчание длилось долго. Наконец она сказала то, что говорим в таких случаях все мы, поняв невосполнимость утраты.

— Я во многом была неправа, Рената.

— Я знаю, — ответила я. — Но почему?

У Вегерера был отличный слух и еще более тонкое чутье. Каждый раз, когда мы садились пить кофе в саду, он находил себе дело около садовой решетки. Он знал, что я приглашу его присоединиться к нам. Раньше он просто перелез бы через решетку, но сейчас он медленно бредет по своему саду к улице и уже оттуда идет к нам. Он привык улыбаться, когда видит нас вместе. Он рад этому.

— Выпейте с нами кофе, господин Вегерер, — говорит Камилла. Я тоже повторяю свое приглашение. Он мнется на месте, молчит, потом садится на скамейку и потирает руки о свои давно не стиранные рабочие брюки. Он почти всегда небрит, седая борода делает его лицо еще меньше.

— Камилла, у тебя сегодня хороший цвет лица, — говорит он, повернувшись к ней. — Ты, Рената, тоже хорошо выглядишь.

Мы сошлись на том, что он видит в нас старух и уже не может перестроиться на другой лад.

— Ты присматриваешь за ней, — говорит он дальше и показывает пальцем на Камиллу. — Она еще не может взять все на себя.

— Она очень строгая, — говорит Камилла, — я слушаюсь ее.

Мы смеемся, Вегерер не верит Камилле, но мы с ней знаем, что эти слова относятся к вещам, о которых мы предпочитаем не говорить.

Вегерер, как всегда, заводит речь о бароне. О нем он говорит постоянно, каждый раз поворачивая эту тему новой стороной, припоминая все до мельчайших подробностей. Нам требуется много усилий, чтобы перевести разговор в другое русло.

— Жалко, что он вернулся таким больным. Мог бы прожить на годик-другой больше. Но кто знает, что ему пришлось пережить, он никогда не говорил об этом. Он даже не смог по-настоящему порадоваться, когда ему все вернули — землю, виллу и кое-что из мебели. Он не знал, что ему со всем этим делать. Да ты ведь его видела после возвращения, Камилла.

— Да, он попросил меня навестить его, — подтверждает Камилла то, что он и так давно знает.

— Я спросил, можно ли мне зайти к нему, и баронесса разрешила, — продолжал Вегерер. — У них было так тесно, странно было видеть их в такой обстановке. Все же нужно было бы его, несмотря на болезнь, хоть раз привезти на виллу. Пусть бы он взглянул на нее. Но тут приехал инженер и, мне кажется…

— Да, господин Вегерер, — перебивает его Камилла, — все это могло бы быть, но мы больше не хотим говорить об этом.