Анастасия Соловьева - Полюбить Джоконду

— Смотри. — Первой заметила нас невысокая бойкая Людмила. — Родаки твои!

Ленка замерла, пораженная. И когда удивление немного отступило, тихо поинтересовалась:

— Вы что, теперь решили не разводиться?

Не успел я доехать до работы, как Гришка позвонил опять:

— Сань, ну чего делать? Сейчас какие-то звонили. Я: алё — они трубку бросили… Я стремаюсь из хаты выйти. Клинская пропала: сотовый — недоступен, по домашнему не подходит!..

— Ты наследство-то получил?

— Что я — совсем дурак?!

И Гришка стал зачитывать завещание тети Марины — я чуть не влетел в тормозящий впереди «опель».

— …часы яшмовые в золоте с бриллиантами лондонской работы — середина XVIII века, букет из драгоценных камней — саксонская работа XVIII века, золотое ожерелье и золотой браслет греческой работы, Сань, начала IV века до нашей эры! — отчаянно палил Гришка. — Ларец для драгоценностей нюрнбергской работы XVI века! Сань, ведь мочканут!

— Ну подожди, Гринь. Твой двойник даст показания…

— Ой! — мандражировал Гришка. — Да они меня к тому времени давно замочат!..

На работе все было тихо. Губанов уехал за новым заказом. Но по мобильному теперь уже непрерывно трезвонил Гришка.

— Между прочим, — чуть не плача закончил он, — и Лизу они в покое не оставят. Она ведь — свидетель. Всех покоцают!..

К обеду Губанов не вернулся. Под настырный Гришкин трезвон я пытался сосредоточиться. Когда трезвон оборвался, я снял трубку и позвонил в «Обелиск».

— Иннокентий Константинович, это Аретов, художник из «Мебели». Мне нужно подъехать к вам.

— А, помню-помню вас, молодой человек. Конечно, приезжайте. Интерьер у нас оформляется полным ходом. Мы пока всем довольны, — ответил Иннокентий, полагая, что я еду смотреть интерьер.

Войдя в гостиную «Обелиска», я лишний раз подивился талантливости нашего Прохорыча с ребятами. Большой стол с шестью стульями — посреди комнаты, диван, кресло и чайный столик тоже уже стояли на своих местах.

Мы с Иннокентием были одни. Он улыбался, наблюдая, как я разглядываю обстановку. На стене я увидел Лизину парсуну.

— Иннокентий Константинович, я хотел с вами поговорить про Гришку, — начал я.

— Простите?! — удивился он. — Я не ослышался? Вы сказали: Гришку?

— Да. Гришу Прилетаева.

Улыбка сошла с его лица.

— В прошлый раз, когда мы с вами разговаривали тут, вы изволили заметить, что есть горсточка художников в широком смысле слова — истинных сынов отечества — и толпа. А Гриша… Я хотел сказать, что нам всем очень жалко Гришку. Он никому не сделал зла. У него четверо маленьких детей, — неожиданно закончил я.

— Александр, скажите, как вас по батюшке? — Иннокентий широким жестом пригласил меня сесть к столу.

— Васильевич. — Я сел на стул, машинально отметив его прочность.

— Александр Васильевич, давайте будем откровенны, пока нас никто не слышит. Вы знаете, откуда у него наследство?

— Знаю. Из госпиталя.

Иннокентий удивленно на меня посмотрел:

— И может быть, знаете, каким способом оно там получено?

— Тоже знаю. За хлеб и лекарства. — А если не секрет, откуда вы…

— Секрет.

— Ну хорошо. Раз вы все знаете, тогда ответьте мне на один вопрос. Вот если сейчас, скажем, вдруг в Москве случится наводнение. И мы с вами пойдем и, пользуясь всеобщим замешательством, ограбим какую-нибудь лавочку. То не правильно ли будет после того, как вода спадет, потребовать с нас назад содержимое этой лавочки?

— Но они добровольно отдавали…

— Хорошо. Мы не будем грабить лавочку. Мы пойдем с вами спасать людей. Но мы пойдем не просто так. А со списком — кого стоит спасать! Кто этого стоит в денежном эквиваленте. И приступим к их спасению лишь после того, как они нам выложат все, что имеют. Кем мы с вами окажемся после этого? Я думаю, вы согласитесь со мной — все теми же бандитами.

— Гришка не бандит, а художник. Парсуна, которую он написал для вас, — произведение искусства. Вы сами это видите.

Иннокентий поглядел на парсуну.

— И особу эту я имел честь лицезреть, — задумчиво сказал он про Лизу и вдруг внимательно посмотрел на меня. — Вот теперь-то я вас понимаю. Александр Васильевич, эти людишки, за которых так вы хлопочете, не стоят пятака…

— Я попросил бы вас, Иннокентий Константинович…

— Молодой человек, Александр Васильевич, позвольте мне рассказать вам небольшой эпизод из собственной жизни. Когда я был молод и так же, как и вы, разочарован во всем. И мне казалось, уже ничто не вернет меня из той бездны мрака. А тогда я писал диссертацию по Возрождению. И представьте себе… Влюбился в Джоконду! Да что влюбился?! Полюбил ее! Я часами всматривался в черно-белую репродукцию. (По тем временам очень недурную.) И мне открывались все новые и новые оттенки ее улыбки, ее теплых глаз, изгиб рта. Да и не нужны мне были новые оттенки. Я не мог насытиться старыми. А у меня была невеста. Но после Джоконды я ее, естественно, уже не замечал. И вот, возвращаюсь я как-то под вечер из университета к себе на Васильевский. Иду, а мне навстречу… Кто бы вы думали? Сама Джоконда! Конечно, я не был сумасшедшим тогда. Это была женщина, чем-то, скажем так, похожая на Джоконду. А остальное уж я додумал сам. Я к ней. Она от меня. Я за ней. Представляете, оживший идеал! В общем, вскоре мы поженились. И какое же тяжелое, жесточайшее разочарование, уважаемый Александр Васильевич, меня постигло. Базарную грязную бабу я принял за Джоконду… Одно лишь утешало. Та, послужившая моделью, уверен, была такой же!