Эрика Джонг - Как спасти свою жизнь

Я ринулась за ним в спальню и прокричала в темноту:

— Да, он мой любовник! Я счастлива с ним и собираюсь уйти от тебя к нему. Утром мы просыпаемся и смеемся от счастья; мы можем с ним о чем угодно говорить. И он не заставляет меня вечно мучиться угрызениями совести, и не носится со своим несчастным детством, как дурень с писаной торбой; он не циник и не лицемер, и напрочь лишен твоего проклятого комплекса превосходства!

Беннет сел в постели, включил свет и сказал:

— Ну так уходи! И знай, что ты больше в жизни не напишешь ни одной книги! — Потом он опять выключил свет и улегся спать.

Я заперлась в ванной и проревела там целый час. Потом приняла валиум и заснула на черном кожаном диване у себя в кабинете, так и не раздевшись и по-прежнему прижимая сумку с письмами Джоша к груди.

День Благодарения, и я покидаю 77-ю улицу навсегда. Серый холодный день; на голубой тарелке неба тут и там разбросаны белые пушистые облака. Буллуинкл и другие шары пойманы в сети, привязаны к мостовой, но их толстые надутые животы с завистью глядят вслед роскошным, уплывающим вдаль облакам. Через два часа начнется парад, но уже без меня. Я буду в полете.

Улица поверженных и прирученных гигантов, удерживаемых на земле веревками и мешками с песком, а на ней — я, волокущая за собой бежевый чемодан. На углу я поймала такси и велела таксисту ехать в аэропорт.

Я прощаюсь с шарами, рвущимися ввысь на своих гелиевых крыльях, мечтающими улететь, вырваться и воспарить, обретя, наконец, долгожданную свободу. Но, как бы ни казалось доверчивым малышам, шары не способны летать. Пройдет всего каких-нибудь два часа, и их поведут на веревочке, словно диких зверей, по длинным улицам Нью-Йорка одетые клоунами маленькие люди, этакие шагающие по Лилипутии Гулливеры.

Один только раз, когда во мне было не больше трех футов роста, шар Панда оторвался от земли и полетел — над Музеем естественной истории, над парком, над «Иглой Клеопатры», — так прозвали дети высившийся там обелиск. В какой-то момент он готов был взорваться, но передумал и отправился дальше, постепенно взмывая ввысь.

Мало кому из жителей Нью-Йорка запомнился этот эпизод, но у меня в памяти он запечатлелся навсегда, — пусть даже это был приснившийся мне в далеком детстве прекрасный сон.

Между ними шла настоящая борьба. Он называл ее жадной и ненасытной, а она говорила, что он не может ее удовлетворить, что лучше она подберет кого-нибудь на улице, потому что он вообще ни на что не способен, а его это даже не волнует — вот и сейчас, просто взял и повернулся к ней спиной.

Тогда он вообще отказался от секса. Она просила, она умоляла, но он был непреклонен. В этом заключалась его власть над ней — над ней и над ее славой, над ее белокурыми волосами, над ее деньгами и возрастом — она была сексуальнее и мудрее (ха!). Ей было тридцать три, и она постоянно испытывала желание, а он был спокойный двадцатисемилетний мужчина, и у него был огромный член, который он мог по собственной прихоти взять и забрать. Его нельзя было заменить пластмассовым пенисом или вибратором, — она нуждалась в нем как в мужчине.

У него был член. Она могла плакать, хныкать и прижиматься всем телом к его плотной спине, но член все равно по-прежнему принадлежал ему. Он спокойно читал, сохраняя достоинство, упражнял ум, делая вид, что не знает, как жаждет его она, как болят все ее члены, как томится тело в ожидании любви.

Она могла бы заняться онанизмом в ванной, используя наконечник душа или бутылку, но он все равно продолжал бы как ни в чем не бывало читать, — юный прекрасный бог с телом, поросшим рыжим пухом, с маленьким алым ртом, задумчиво выглядывающим из под густой бороды, с мечтательными зелеными глазами за стеклами очков.

Ей хотелось зареветь и вцепиться ему в волосы, и мастурбировать без конца прямо у него на глазах, кусать его и бить кулаками, а потом вонзить ему в шею зубы и сжимать до тех пор, пока не вскроется сонная артерия. Но она взяла себя в руки и сказала:

— Ты еще ни разу не доставил мне удовольствие. А я из-за этого так переживаю, что все равно ничего не почувствую, даже если и кончу, или не пойму, кончила я или нет, или вообще не смогу кончить больше никогда!

Это задело его. Рот искривился от боли. Казалось, что орехово-зеленые глаза вот-вот наполнятся слезами. Даже медно-рыжая борода поникла от горя. А она торжествовала: ей удалось все-таки обидеть его, ее мальчика, ее малыша. Тогда она раскрыла объятия и вновь приняла его в свое лоно.