Иван Жагель - Состязание в непристойностях

— В «Форте Баярд»? — уточнила она, сводя к переносице свои тонкие брови.

— Нет, в другой, — нетерпеливо замотал он головой и запричитал: — Господи, сколько же такого дерьма было в моей дурацкой жизни! Короче, там мы бегали через цирковую арену с ведрами — соревновались, кто больше перенесет воды, а за нами гонялся здоровенный черный бык с длинными изогнутыми рогами. Представь всю абсурдность этой картины! Так вот, бык распорол мне своим рогом лодыжку, и я этому был несказанно рад! Знаешь почему? Потому, что в окончательный вариант передачи вошел полутораминутный кусок, где мне обрабатывали рану и бинтовали ногу. Представь, меня показывали целых полторы минуты — больше, чем любого другого участника программы! Я был от этого в восторге! Ты хочешь стать такой же ненормальной?! Тебе хочется быть среди тех, кто ради лишней минуты в кадре готов получать травмы и даже показывать свои трусы?!

— При чем тут трусы?! — опять нахмурилась она.

— Я говорю это образно, — завилял Петр. — Так тебе хочется быть такой же ненормальной?!

— Лев сказал… — Она осеклась. — Дурманов сказал мне, что собирается сделать с моей помощью по-настоящему серьезную передачу…

— Хочешь, я скажу, чего он действительно желает?! — перебил ее Калачников.

— Ну?

— Залезть тебе под юбку!

— Выбирай выражения! — вспыхнула Марина.

— Тебя не устраивает форма? Хорошо, скажу иначе: он вознамерился добраться до твоего нежного цветка! Собрать с него всю пыльцу!

— Пошляк! — воскликнула Марина. — Я пойду. — Громыхнув стулом, она поднялась и решительно направилась к двери, но потом вернулась, чтобы положить на тумбочку пакет с фруктами. — Выздоравливай.

— Еще только два слова, ну пожалуйста! — попросил ее Калачников, и хотя она остановилась, но на стул уже не села. Петру этого было достаточно, он стал быстро говорить: — Мы живем в ужасное время. Всеми нами манипулируют сейчас больше, чем когда-либо в истории человечества. Нам указывают, что мы должны есть, пить, на чем спать, ездить, в каких домах жить, каких ценностей придерживаться. И главным инструментом этих манипуляций является телевидение, где существует всего несколько мерзавцев — чертовых продюсеров, определяющих буквально все. Для этих людей не существует морали, потому что главное для них — получить прибыль, для них все определяется рублем, долларом, евро. Раньше хотя бы искусство было немного свободным, но теперь и оно полностью взято продюсерами под контроль. Теперь снимают фильмы, печатают книги, устраивают выставки только в том случае, если они окупаются, спонсоров полностью вытеснили продюсеры. А продюсерское искусство — это наше общее проклятие. Это конец цивилизации! Продюсеры скоро превратят всех нас в стадо муравьев, где будут самые примитивные, низменные развлечения и где все будут похожи друг на друга как две капли воды!

— Ты так говоришь о продюсерах только потому, что ненавидишь Дурманова, — возразила Марина.

— Это не я его ненавижу, это он ненавидит всех нас. Я вообще думаю, он взялся за тебя лишь по той причине, что ты была не похожа на других женщин, что ты еще не была в стаде, и он решил это срочно исправить.

— Ты буквально брызжешь слюной! Я не хочу тебя больше слушать! — воскликнула она, открывая дверь.

Когда Марина ушла, Калачников долго лежал без движения, глядя невидящими глазами в потолок. Петр думал о том, что ему некого винить в случившемся с Волкогоновой. Все самое ужасное в ее истории он сделал сам, своими руками. Это именно он ввел Марину в мир шоу-бизнеса, пусть с заднего крыльца, но ввел, и держал ее в этой агрессивной среде до тех пор, пока она к ней не привыкла, пока ее иммунная система, предохранявшая от пошлости, не была подавлена, прорвана.

Да и он сам распространял вокруг себя лишь пошлость и убожество, калеча души многих людей, и Всевышний жестоко наказал его за это. Как какой-нибудь самовлюбленный сифилитик или прокаженный, Петр ради собственного удовольствия заразил смертельной болезнью самого дорогого человека, и теперь Марину не спасти. Бацилла шоубиза уже введена ей под кожу.

От отчаяния Калачников тихонько запел, почти заскулил припев из знаменитой песни Фрэди Мэркури: «Show must go o-o-on!», что означало: «Шоу должно продолжаться!» Глаза ему заволокло пеленой, потом Петр почувствовал соленый привкус слез на губах, и от осознания невосполнимости, бесконечности постигшей его утраты он окончательно разрыдался, все повторяя и повторяя знаменитый песенный припев, из которого теперь можно было разобрать только «…go o-o-on», «…go o-o-on…»