Вера Колочкова - Партия для ловеласа

На Веронику иногда даже страх жуткий и маетный нападал от постоянно направленного в ее сторону материнского взгляда. О этот взгляд, пронизывающий жгучим любопытством… Он прожигает ее насквозь, убивает и втягивает, втягивает потихоньку в себя, по одной клеточке, по одной косточке, и ничего от нее вскорости совсем не останется. А с годами ей вообще стало казаться, что от навязчивого материнского желания жизни «душа в душу», от этого обжигающего болезненным любопытством взгляда накопившаяся внутри ее нелюбовь вдруг возьмет, не спросясь, да и распрямится звенящей пружиной, и произойдет тогда нечто совсем, совсем фантастически непредсказуемое и ужасное…

Своей нелюбви к матери Вероника стыдилась жутко. А одно время даже уверена была, что психически не совсем нормальна. И ни с кем, кроме Катьки, не могла поделиться своими этими опасениями. И страдала, как умела. Кому ж признаешься, что мать свою не любишь? Мать же как лучше хочет, чтоб именно душа в душу, и никак иначе, чтоб дочери подругой быть… А подруги должны знать друг о дружке всю подноготную, положено так… Чего тут плохого, если мать постоянно хочет видеть ее около себя? И что плохого в том, что она любопытничает до крайности? А может, она просто любит ее вот так, по-своему? Это ведь кому-то даже и нравится, наверное. И не должно у нормального человека по этому поводу возникать никакой такой внутренней нервной трясучки…

К девичьему возрасту созрела в ней уже стойкая привычка к героическому сопротивлению материнскому любопытству. Даже и приспособилась она к нему. Не вела дневников — мама их ловко и быстро находила, как ни прячь. Не заводила подруг — мама их допрашивала умело и с въедливым пристрастием. Не разговаривала по телефону — мама могла с удовольствием подслушать все до последнего слова. Она жила с ней в одной комнате, послушно исполняла все дочерние обязанности, завтракала-обедала-ужинала, делала уроки и представляла себя маленьким и стойким оловянным солдатиком. Терпеливым и гордым. Солдатиком, мечтающим или вырваться однажды на свободу, или сгореть в огне. Лучше бы вырваться, конечно. Вот тогда она начала бы жить. По-настоящему. Набело. Сначала…

А пока надо было не погибнуть, надо было выдержать эту скрытую войну, которую и не заметил бы посторонний какой за их жизнью наблюдатель — живут и живут себе мать с дочерью тихо-мирно, отношения громко не выясняют, улыбаются всем вежливо. На самом же деле война эта отнимала у них все силы, и уходили эти силы совсем, совсем на разные цели. Мать во что бы то ни стало стремилась знать о своей дочери все, вплоть до самых потаенных мыслей, у Вероники же была цель противоположная — не дать ей ничего такого знать. Она даже и думать лишний раз о чем-то боялась. Казалось ей, что мама запросто может залезть к ней в голову и подслушать…

Хотя все это было бы еще ничего, терпимо даже, если б свое представление о потенциальной правильности и красоте их взаимоотношений мама не несла демонстрировать, как говорится, в люди. В школе, где училась Вероника, она слыла самой распрекрасной и популярной родительницей и неизменно возглавляла все годы школьный родительский комитет. Очень, очень она любила хаживать к Веронике в школу, советоваться подолгу с учителями о развитии дочкиных способностей и о своей значительной в этом вопросе материнской роли. А иногда и просто шла встретить ее после окончания занятий и, стоя на школьном крыльце, улыбалась всем приветливо и перекидывалась с учителями по-свойски парой-другой фраз. Обязательным же рефреном к этим вежливо-коротким диалогам звучало, впрочем, всегда одно и то же, многократно и по нескольку раз ею упорно повторяемое: «…А мне вот дочка рассказывала… Вы знаете, она мне всегда все рассказывает. Мы с ней, знаете ли, как две подружки, живем. Просто ни дня друг без друга». Постепенно потребность в демонстрации этой самой «дружбы» приняла для Вероники совсем уж нехорошие формы. Маме вдруг захотелось, чтоб в глазах также и посторонних людей непременно наблюдалось от этой их «дружбы» законное умиление, и она начала вытаскивать послушную свою дочь на всяческие культурные мероприятия. По первому же ее требованию в более или менее людном месте Вероника обреченно просовывала холодную и вялую ладошку под мамин локоток, и наклоняла ей к плечу голову, и даже улыбаться старалась изо всех сил сердечно и преданно, как это делают без труда, в общем, а даже и с удовольствием все любящие своих матерей дочери. И чувствовала себя при этом давно сдохшей в своей клетке канарейкой, от которой злые хозяева упорно требуют веселых песен. А что? Раз ты канарейка — так и пой своей хозяйке! Какое ей, в сущности, дело до того, что канарейка давно уже сдохла…