Екатерина Владимирова: Крик души

Разве так бывает? Чтобы одно слово так сильно изменило мою жизнь?! Случайно сказанное слово?!

Неужели… действительно судьба? Я бы уже ничему не удивился.

А тогда… еще раздумывал, сомневался, не решался, едва не упустил, не потерял.

Но не упустил, не потерял, сделал правильный выбор. Осталось похлопать себя по плечу и сказать «Молодец!». Если бы только не эта ответственность… За нее. За себя. Перед ней. Перед собой…

Что будет с моей девочкой, когда меня не станет? Кто позаботится о ней? Кому будет не все равно?

Этот вопрос, как и многие другие, оставался без ответа…

март 1999 года, Калининград

Конференция как раз подходила к концу, когда журналистка местной газеты задала ему этот вопрос.

Казалось бы, совершенно обычный, такие задают многим почти всегда. Но задали именно ему. И именно сейчас. Когда он находился в Калининграде. В городе, который даже по прошествии лет воспринимал лишь как город, навсегда изменивший его жизнь.

И это тоже сыграло немалую роль в череде тех поступков и действий, на которые он пошел.

Вспомнить этот вопрос и воспроизвести его дословно он мог даже спустя время. А в ушах спустя годы стоял звонкий, казавшийся очень громким в толпе внезапно замолчавших журналистов женский голос.

— Олег Витальевич, как вы относитесь к массовой беспризорности несовершеннолетних детей? И что, по вашему мнению, следует делать с родителями детей из социально неблагополучных семей, ведь они, по сути, и являются той категорией общества, которая рождает этих самых беспризорников?

Он даже снял очки, чтобы рассмотреть журналистку, которая задала злободневный вопрос, всмотрелся в толпу, чтобы не ошибиться и остановил на ней внимательный взгляд.

Невысокая, неяркая, в сером костюмчике и в туфлях на невысоком каблуке. Светлые волосы собраны на затылке в пучок, и это обстоятельство неожиданно вызывает в нем чувство симпатии. Он никогда не любил растрепанные пакли, свисающие вдоль щек.

Задумчиво нахмурился, сведя брови к переносице, и поджал губы.

Вопрос Олег понял и с первого раза, повторять его не следовало, хотя журналистка и попыталась сделать это, не понял лишь, почему его задали именно ему. Он профессор, да, доктор наук, исследователь и известный писатель, но подобных злободневных вопросов в своем творчестве никогда не поднимал.

Хотя, как потом он осознал, стоило. Стоило, и не раз!

Прищурившись, посмотрел на молодую (не больше двадцати пяти!) женщину, наклонив голову набок, та ожидала ответа на поставленный вопрос, вооружившись ручкой и блокнотом и пристально глядя на него.

Десятки камер, как и десятки пар глаз, устремились на него, как хищники, жаждавшие пищи, желающие получить ответ на поставленный вопрос. Но он отчего-то молчал. Знал, что ответить, но почему-то не решался, медлил, словно обдумывал каждое свое слово. А когда, наконец, ответил, резко, громко, твердо, с уверенностью, с безграничным чувством и эмоциями, что переполняли не только его, но потом и весь зал конференции, ни у кого не осталось сомнений в том, что профессор Вересов решительно настроен против любого проявления «беспризорства» и ясно дал это понять.

И хотя именно такого ответа от него и ожидали, он, как всегда, был на высоте.

Только вот этот последний вопрос настолько вывел его из колеи, будто засел внутри занозой, постоянно нарывающей и гноящейся, что невольно вынуждал мужчину вспоминать о себе вновь и вновь.

Кто бы тогда мог подумать, что обычный вопрос на обычной конференции может все изменить?!

Олег Вересов был не из тех людей, которые идут на поводу у предрассудков и суеверий, он всегда был реалистом, четко разграничивающим «нужное» от «ненужного», следующим своим принципам и достигающим любой поставленной цели. И помыслить, что почти случайно заданный вопрос, последний вопрос конференции, будто в насмешку прозвучавший именно в Калининграде, всколыхнет что-то в его душе и заставит потом задуматься, глубоко задуматься над тем, что делать, он не мог.

В гостиницу Олег попал только к вечеру. Банкет, фуршет, ставший популярным шведский стол, и еще черт знает что, вынудили его задержаться и раздавать поклоны и автографы всем, кто подходил к нему. Это утомляло, никто не спорит. Да и улыбаться надоело, уже щеки начинали болеть от постоянных улыбок для коллег, для знакомых, для газет и журналов. Но что уж поделать, если ты профессор, доктор наук да еще к тому же известный писатель? Приходилось мириться с подобной жизнью. Он уже почти привык к этому, почти… но еще не совсем. Все еще было что-то такое, что теребило душу, словно царапая плоть изнутри.