Светлана Полякова - Белый кот

Но он ведь мог, мог, мог! И врать Панкратов умеет, и играть тоже. Может быть, они его шантажировали?

Или — как это ни обидно Женьке — он был действительно влюблен в эту Ирину, а те двое знали что-то о Иринином прошлом, угрожали ей…

Нет, нет, нет!

Она снова села в кресло, прикрыла глаза рукой.

Чтобы не видеть этот медленно падающий снег. Чтобы не видеть Люську с ее немым вопросом в глазах.

— Зачем тебе Женька-то нужна?

— Помнишь фотографию? — обрадовалась Люська. — Того Кента с седыми волосами? Его видели рядом с тем домом… Игорь его сфотографировал, а потом рассказал этой маленькой сыщице, что тот парень там кота искал… Помнишь?

— Нет, — покачала головой Ольга.

— Где фотки?

Она разрыла ящик стола и нашла стопку фотографий. Села, начала их перебирать.

— Вот, — достала она искомую фотографию. — Вот он, красавец… — Она положила фотографию прямо перед Ольгой.

— Ну и что? Человек искал своего кота… Ты что, теперь всех случайных прохожих подозреваешь?

— Так надо подозревать, если хочешь докопаться до истины… Так вот, я вспомнила, где я видела его физиономию! И еще — я вспомнила, что произошло с этим парнем! То есть не с ним, а с его женой…

— Она изменила ему с Исстыковичем, — засмеялась Ольга.

— Нет, — нетерпеливо мотнула головой Люська. — Ни фига подобного… Она попала в автомобильную аварию!

— Я сочувствую этому парню, — вздохнула Ольга. — Только не понимаю, почему ты привязала эту историю к нашей? Какие у тебя основания?

— У меня просто хорошая память. Я встретила Тришкину как раз через неделю после той аварии. И она мне как раз и рассказала, что у Беспечного жена попала в аварию вместе с дочерью… И еще — что она была беременна… И случилось это как раз за неделю до нашей встречи, понимаешь? А я все записываю. Знаешь ведь, как я люблю дневник писать!

— И что?

— Ничего, оказывается, писать дневник — полезное занятие, хотя вы надо мной с Женькой всегда смеялись… Я посмотрела в своем дневнике, когда мы с Тришкиной повстречались, отсчитала ровно недельку и узнала, что Татьяна погибла…

Она сделала многозначительную паузу. Ольга даже устала наблюдать за ее «размышлительным» лицом.

— Пятого числа, — трагически и немного зловеще прошептала Люська. — Жена Беспечного погибла в аварии пятого января!

«Разве можно так жить?»

Это был вопрос Костика. Разве можно так жить?

В последний раз он уже напоминал животное… Разум уходил от него, оставляя только этот бессмысленный смех и попытку спрятаться от самого себя, от выдуманных врагов, от…

От нее, да. Он хотел спрятаться от нее. В этих лохмотьях, пахнущий так же, как пахнут все бомжи…

Она его спасла.

Она спасла его, иначе…

«Я не могу больше, — говорил он, — я больше не хочу… Почему у меня такое чувство, что я уже умер? Давно… Тогда еще…»

«Когда ты встретился со Стыком?» — спросила она.

«Нет. Еще до Стыка…»

Жалкий, съежившийся, такой непонятный в этой своей одежде…

«Теперь я все время убегаю», — грустно прошептал он, а она все смотрела на его длинные ресницы, и ей хотелось плакать — от жалости, обиды и… ненависти. К Костику. К Стыку. К окружающему миру. К самой себе…

«Я не живу теперь. Убегаю…»

«Везде грязно, — вздохнула она. — Сними эти грязные тряпки… От них смердит».

«Если бы я мог снять с себя эту грязную одежду, — грустно усмехнулся он. — Но это не от них пахнет… Это моя душа разлагается…»

Он еще что-то говорил. Тихо, но еще был вменяем… А потом речь снова стала бессвязной, и Ирина поняла — его уже нет.

Его убили. Они со Стыком… Вдвоем.

Осталось немного… Облегчить его страдания.

Она стояла, наблюдая, как за окном медленно падает снег. И слезы текли по ее щекам, подражая снегу…

Почему-то она думала о котенке.

Маленьком, дрожащем от холода, тщедушном тельце, с несчастными глазами, наполненными страхом, — котенке…

Нет, сейчас она плакала не над Исстыковичем. Не над Костиком, которого уже давно оплакала. Даже не над собой…

«Ты уже большая девочка, — сказала она сердитым, не своим голосом. — Это глупо — оплакивать животное…»

Голос был материнский.

И Ирина сжалась в комок. Теперь она на самом деле была маленькой и нервно перебирала пальцами краешек пледа, боясь поднять глаза. Больше всего на свете она сейчас боялась увидеть материнский взгляд. Потому что он был неумолимым. Он проникал в Ирину, подчинял ее себе, заставлял делать то, что мать считала нужным.