Елена Квашнина: Работа над ошибками (СИ)

— Папочка! — кричала я, вырываясь. — Я больше не буду! Не бей меня, папочка!

Он не останавливался. Хлестал и хлестал. Сначала размеренно, неторопливо. Но, чем больше я плакала, кричала и вырывалась, тем быстрее ходил ремень в его руке, со свистом разрезая воздух. Отец порол от души. Не знаю отчего, но мне казалось, что это не наказание, а нечто гораздо более страшное. Кожа на мягком месте у меня давно горела огнем. Звезда на пряжке приводила в содрогание.

— Папочка! — визжала я срывающимся голосом.

Похоже, мама плакала на кухне. Но не вмешивалась. Даже ни разу не заглянула в комнату, не заступилась. И мне казалось: она меня бросила, она меня больше не любит. И папа меня не любит. Я им теперь не нужна. Я такая плохая, что меня только и нужно пороть, лучшего не заслуживаю. Так чего рваться и визжать?

Отец заметил внезапное отсутствие криков и слез. Рассвирепел. Хлестал ремнем уже с ожесточением. Наверное, эта порка никогда не закончится. И никто за меня не заступится, потому что и заступиться-то некому. А если самой? Что-то вдруг шевельнулось в душе. Неизвестно откуда возникла и стала расти отчаянная смелость. Я и сама не поняла происходящее. Только неожиданно вырвалась из рук отца, отбежала к окну и тихо сказала:

— Не бей меня больше. Если ты будешь еще меня бить, я выпрыгну в окно.

Сказала и испугалась собственных слов. Мы жили на четвертом этаже. Но ненависть к отцу и отчаяние заставили меня прижаться к подоконнику. Честное слово, я бы тогда точно прыгнула, сделай ко мне отец хоть один шаг.

Мама появилась наконец в комнате и успела как раз к этому моменту. Она растерялась и смотрела на меня расширившимися глазами. Отец так и застыл с ремнем в руке. Лица их были белыми. Ну, совсем белыми. И почему-то расползались, как блины на сковородке. А через мгновение я поняла — падаю на пол и ухватиться ни за что не могу. Больше не запомнила ни капельки.

После этой истории я долго болела. Мама разговаривала со мной ласково, но очень осторожно. Старалась подольше выдержать в постели. А отец почти не разговаривал. Как и я с ним. Между нами что-то произошло. Он выглядел виноватым, а сказать мне об этом не хотел. Наверное, он даже с мамой об этом не говорил. Привык всегда быть уверенным в своей правоте, но сейчас…

Я же не могла простить ему порки. И не хотела прощать. Обида на отца была огромной. Когда он вечером заглядывал в нашу с Никитой комнату, — поздороваться, — отводила глаза в сторону. Не желала смотреть на него. Мы в течение двух-трех минут натянуто разговаривали, выдавливая из себя неуклюжие, нерадостные слова.

Единственной отдушиной стали приходы Лидуси. Иван появился у нас всего один раз. Начищенный и наглаженный, как на парад. Мама всучила ему большой пирог, специально для него испеченный. Иван краснел, отворачивался. Говорил коряво и смотрел исподлобья. Больше визитов нам не наносил. Думаю, из-за моего отца. Они сразу почему-то невзлюбили друг друга. И уже навсегда. Зато по утрам, когда мама, взявшая бюллетень, уходила в магазин, Иван появлялся под окном. Можно было подумать, он нарочно караулил момент. Так вот, он появлялся под окном и зычно орал:

— Кать-ка-а!

Я слетала с кровати и высовывалась в окно. Смотрела на него сверху. И представляла сама себе, что я — Елена Прекрасная, а он Иван-царевич и ему надо доскакать на своем коне до моего окошка, снять с моей руки заветный перстень. Даже правую руку клала на подоконник, дабы она немного свешивалась на улицу. Но Иван не давал мне долго мечтать. Он окидывал меня внимательным взглядом. Потом лихо сплевывал сквозь зубы и немного тише, чем раньше, спрашивал:

— Никита приехал?

— Нет, — разочарованно вздохнув, отвечала я.

Мы замолкали. Иван оглядывался по сторонам. Совсем тихо интересовался:

— Ты как? Выздоровела?

Я отрицательно мотала головой. Он вздыхал. Потом с ним неожиданно происходила странная перемена. Он начинал насмешливо щуриться. Кривил рот в усмешке и ехидно советовал:

— Ну, давай, болей дальше.

Я не могла удержаться, улыбалась во весь рот. А Иван тут же свирепел, отворачивался, отбегал. Только с большого расстояния снова начинал орать:

— К тебе Лидка сегодня придет. После обеда.

И до следующего утра его больше не было видно.

Почти каждый день после обеда приходила Лидуся. Мы играли с ней в куклы, в различные игры. Лидуся любила поболтать. И скоро я все узнала об их семье.

Родители Ивана и Лидуси, Василий Сергеевич и Мария Егоровна — совсем обыкновенные люди, родом из невообразимо далекой деревни. Василий Сергеевич сразу после семилетки пошел работать в колхоз, в положенное время отслужил в армии, но домой возвращаться не стал, завербовался на стройку в Москву. Что значит «завербоваться», ни я, ни Лидуся не знали. Но выговаривали это слово с особым вкусом. Тем более, что дальше события развиались не особенно интересно. Ну, уехал на несколько лет. Даже носа в деревню не показывал. Наверное, там было очень плохо. Я правда никогда не бывала в деревне. Да ведь если человек не хочет ехать домой, значит дома ему плохо. Приехал он в родные края только на похороны отца. Тогда и увидел тетю Машу. И влюбился. Про любовь мы с Лидусей все понимали. Это не занимало воображения. Ну, вот. Они друг друга полюбили. И со свадьбой особо не тянули. Что значит «не тянуть со свадьбой», мы не очень хорошо себе представляли. Так, наверное, спешили… В Москве же долго мыкались по баракам. Ну, что такое «бараки», Лидуся знала хорошо и все мне объяснила. Я же просветила ее на счет коммунальных квартир. А дальше совсем просто. Им дали квартиру в новом доме. В нашем. И они сразу же переехали. Почти на месяц раньше нас.