Татьяна Булатова: Три женщины одного мужчины

– Возьмите, – попросил он гадалку, на что та ловко выхватила одну из монет и снова утопила ее в цветастых складках. – А эту? – поинтересовался Женька и показал на монетку, оставшуюся на ладони.

– Себе оставь, рыжий, – разрешила цыганка и шепотом добавила: – В Бога не веришь, глупый. Своим законом жить хочешь. С собой носи, на удачу.

– А сколько я жить-то буду?! – требовала ясности Женькина глупая юность.

– Сколько надо, столько и будешь, – бросила через плечо женщина и степенно направилась к своим соплеменницам, сообща окучивающим очередную жертву со словами: «Всю правду скажу… Не бойся».

Пятьдесят лет спустя эта, в сущности, хрестоматийная история совершенно неожиданно всплыла в день похорон Евгения Николаевича Вильского в пересказе поседевших и располневших Вовчика и Левчика, глубоко пожилой матери покойного – Киры Павловны – и трех женщин, пришедших проводить его в последний путь: кто-то со словами непрощенной обиды, кто-то – благодарности, а кто-то – недоумения, словно песню оборвали на полуслове.

– Женька жару терпеть не мог, – сообщил Лев Викентьевич Рева и с неподдельной грустью посмотрел сперва на лежащего в гробу друга детства, потом на занавешенное темными портьерами окно, а потом снова на лицо покойного. – Да-а-а… – протянул затянутый в костюм Левчик и схватился за сердце, чем привел Киру Павловну в состояние крайнего возбуждения:

– Ты давай еще помри. Одного мне мало!

– Да не про то я, тетя Кира, – отмахнулся от голубоглазой кудрявой старухи Лев Викентьевич, и в груди что-то екнуло. Но не опасное, не страшное, а волнующее, потому что подтверждало, что сам-то он жив и даже может надеяться на грядущие перспективы, которые представлялись ему самыми обнадеживающими.

Льва Викентьевича ждал запланированный еще с зимы круиз по скандинавским странам в сопровождении очередной верной и волнительно юной подруги, о существовании которой Нина, жена, разумеется, догадывалась, но стопроцентной уверенности в измене не имела. Во всяком случае, Левчик Рева делал все, чтобы супруга пребывала в счастливом неведении. Именно с этой целью круиз настойчиво именовался «командировкой по обмену опытом с коллегами из-за рубежа», и, как уверял жену Лев Викентьевич, ехать ему совершенно не хотелось, потому что здесь у него семья, внучка-отличница, дача, а там – фьорды, черт бы их подрал, холодная вода и «низкое небо над головой». «Но… – многозначительно ронял Левчик, – ничего не поделаешь: производственная необходимость». И Нина Рева мужественно принимала условия игры и смиренно склоняла голову к надежному плечу кормильца, понимая, что «производственная необходимость» и благосостояние семьи – понятия взаимосвязанные.

Мысль о предстоящем отдыхе взволновала Льва Викентьевича не на шутку: он даже запамятовал, что собирался сказать, и с надеждой посмотрел на Киру Павловну, не по годам здравомыслящую, по-прежнему эгоистичную и резкую в оценках женщину.

– Ну? – протянула она недовольно и поправила выбившиеся из-под кружевной косынки непослушные седые кудельки.

– Что? – Левчик для отвода глаз поправил галстук, пытаясь заново сформулировать ускользнувшую мысль.

– Договаривай! – приказала Кира Павловна.

– Лечиться надо было вовремя! – вынес вердикт Лев Викентьевич и строго посмотрел на безмолвного Женьку. – Вовремя! А не за неделю до смерти.

– А чего ж ты ему об этом не сказал? – вступилась за сына Кира Павловна, пытавшаяся найти виновного в случившемся. – Чего ж ты другу-то своему не сказал, Лева, что курить вредно?

– Я сказал, – отказался брать на себя вину Лев Викентьевич. – Я Женьке давно говорил: бросай курить, бросай курить, черт рыжий.

– Так он тебя и послушал, – махнула рукой Кира Павловна и поправила рюшку на обивке гроба. – Никого он не слушал. Вот, бывало, говорю ему: «Не кури! Не кури, сынок, эту гадость!» А он мне: «Курил, мать, курю и буду курить!» И все, Лева. Никаких разговоров. А ты хотел!

Лев Викентьевич виновато потупился.

– Никто матерей не слушается, – подвела горький итог Кира Павловна и задумалась. – Разве ж это мыслимо? Оставил меня одну, девяностолетнюю старуху: доживай, мать, как хочешь, а я полежу… Лежишь? – обратилась она к сыну и, не дождавшись ответа, погладила его по холодному лбу. – Вот и лежи теперь, неслух! Все вы неслухи, – неожиданно ласково прошептала она и мелко-мелко затрясла головой, отчего гипюровая косынка соскользнула с волос, и они встали дыбом, распространив вокруг маленькой головы серебристое сияние.