Андреас Требаль - Гипнотизер

Погруженный в размышления, я рассматривал небольшую картину голландского автора, на которой пестрая толпа детворы гоняла по льду деревянный мячик, а кучка явно подвыпивших крестьян, стоя в стороне, криками подбадривала жонглера факелами. Первый план занимала лачуга, из окон которой валил дым. Ты — на льду, гоняешься за любовью и счастьем, а где-то рядом занимается опасное пламя.

Я налил еще бальзама, выпив сто, вдохнул. Эх, Мария Тереза, были времена, когда я напропалую резвился с твоей матерью, и вот теперь… Ведь я с самой первой нашей встречи понял, что и тело твое, и твои поцелуи удивительным и непостижимым образом знакомы мне… теперь-то я знаю, в чем дело, что это не порождение разгоряченной фантазии. Лишь верхушка айсберга приоткрылась моему взору, остальное же прошлое до сих пор скрывали темные воды. Но кого я по-настоящему люблю? Тебя или же твою мать? От этого вопроса мне становилось не по себе, Мария Тереза. Но придет время, и ты задашь его мне. И мне оставалось лишь надеяться, что я не стану лепетать нечто невразумительное и, когда признаюсь тебе, что люблю тебя, ты не усомнишься. Тебя, и только тебя.

Признаться, все это звучит сентиментально. Но в те часы я думал и чувствовал именно так. А как же обстояли дела с Филиппом? Я заметил, как он углубился в лик мадонны, подходя к полотну все ближе и ближе и пытаясь разглядеть изображение под разным углом зрения.

«Ты возжаждал матерь твою, друг мой, — произнес я про себя. — Осознаешь ли ты это? Любишь свою сестру, на самом же деле тоскуешь о матери. Тебе никогда не приходило в голову, что у Марии Терезы ореол твоей матери? Нет, откуда, тебе это недоступно. Сын никогда в жизни не способен признать подобное. Мать — вечное табу, и ты познаешь это с самых первых дней жизни». «Когда вырасту большой, женюсь на тебе», — четырехлетий говорит такие слова маме, трехлетняя девочка тоже обещает когда-нибудь стать женой своему отцу, такое слышишь и от брата, и от сестры. И мы слышим эти фразы и в глубине души желаем воспретить их содержание.

Да, мы воспрещаем, по зародыш-то остается. Как моллюск обволакивает песчинку перламутром, так и мы трансформируем желания и страсти наши в сокровище, которые носим в сердце до конца дней своих. Леденящее душу сокровище. Хоть оно и не согревает, но ему присуще сияние, магическое свечение, которое мы ощущаем, хоть и бессознательно, но лишиться его страшимся. Это как полярное сияние — в точности так же, как полярное сияние освещает северную часть неба, так. и в сердцах наших матовым холодным блеском светится наша жемчужина.

Столько людей носит в сердце эту жемчужину, и у стольких ее в сердце нет. Так и не смогла зародиться, потому что отец или мать, брат или сестренка были монстрами, лишившими этого ребенка счастья произнести одну воинственную фразу: «Когда вырасту большой, женюсь на тебе». И те, у кого в сердце нет этой жемчужины, беднее тех, у кого она есть. Нет, им удается в избытке скопить обычных сокровищ, но с возрастом они все явственнее ощущают эту пустоту там, где должна покоиться эта жемчужина. И демоны облюбовывают эту пустоту, творя свои недобрые дела, повергая в страх, ускоряя распад и боль. Кое-кто от отчаяния по доброй воле расстается с жизнью, остальные мучатся. И возникает извечный круговорот — жертвы становятся преступниками. Лишь тот, кто в силах это осознать и изгнать демонов, осмыслить и назвать их, поведать об этом, — лишь тот может считать себя исцеленным и в состоянии помочь потомкам обрести свою жемчужину в сердце.

— Петрус!

— Да?

— Ты ведь без ума от нее, так же как и я?

— Ну, знаешь, равнодушием мое отношение к Марии Терезе явно не назовешь.

— Друг мой, я в состоянии дать ей куда больше, чем ты, — я человек независимый в том, что касается средств. И пусть эта мысль покажется тебе смешной, пусть кощунственной и даже оскорбит тебя, но женщина, покоряющая мир, нуждается в опоре, стабильности, в надежном спутнике, Мария Тереза должна жить в роскоши…

— …и познать, что такое настоящая любовь, Филипп. Хотя я понимаю тебя. Готов даже согласиться с твоими доводами. Вот только у Марии Терезы своя голова на плечах, Филипп.

— Это мы еще посмотрим. И чтобы ты понял, насколько я откровенен с тобой, я тебе вот еще что скажу: как только старикан отправится на тот свет, я ей делаю предложение. А ты, дорогой, будешь моим свидетелем.

В глазах Филиппа затрепетал психопатический огонек. Передо мной стоял видный, высокий, сильный мужчина, наивно-беспомощный и настроенный весьма решительно. У меня мурашки поползли по спине. Впервые я по-настоящему испугался Филиппа. Я понимал, что уже поздно выкладывать ему всю правду. Да и выложи я ее ему, тогда мне уже не выйти отсюда живым.