Андреас Требаль - Гипнотизер

Я уже одолел три четверти расстояния до имения, теперь предстояло повернуть на запад, к предгорьям Вогез.

А обнаруженный служанкой Людвига втоптанный в ковер перстень? — вопрошал я себя. А непонятные буквы или знаки, нацарапанные им на окопном стекле?

Мы с Альбером Жоффе предполагали, что они могут обозначать фразу: «Ты позабудешь меня». Так кто все-таки был их автор? Убийца? Сам Людвиг? Или Мария Тереза? Последнее исключается, поскольку перстень был ее и она потеряла его в спальне Людвига. Это вряд ли мог быть и убийца, в таком случае ему необходимо было иметь этот перстень. Значит, оставался Людвиг. Что могло заставить его поступить таким образом? Какими намерениями он руководствовался?

При приближении к дорожному перекрестку я прервал монолог. Внимание мое привлекла женщина, стоявшая у божницы. Одинокая, со сложенными руками, она почему-то напомнила мне святую Одиллию, покровительницу Эльзаса, в особенности почитаемую всеми незрячими и плохо видящими. Одиллия сама появилась на свет незрячей, но в момент крещения ее в бургундском монастыре произошло чудо — она прозрела. Может быть, и эта женщина надеялась на похожее чудо? Одета она была в праздничный наряд зажиточной крестьянки — белая блуза с рюшами, красный пояс, черного цвета накидка, лакированные туфли, белые носки.

Присутствовала и еще одна немаловажная деталь — волосы были собраны в широкий тугой узел, разделенный пополам и напоминавший полумесяц. Живописный вид, такая же неотъемлемая часть Эльзаса, как дома в стиле фахверк, круглые окошки со свинцовым стеклом, винные бутылки с длинным горлышком и усеянные травами-специями поля. Присев в книксене, женщина перекрестилась, поздоровалась, потом забралась в повозку. На козлах сидел, покуривая трубку, крестьянин, наверняка ее муж. Махнув ей в ответ, я тут же почувствовал, что судьба сведет меня с ней вновь.

И представьте, не ошибся. Каким бы невероятным это ни казалось, история, приключившаяся с ее мужем, помогла мне узнать, что послужило причиной слепоты Марии Терезы.

И наконец мы в имении! Через распахнутые ворота мы въехали во двор импозантного особняка в стиле фахверк — усадьбы Оберкирхов. Меня встретили незнакомые лица, дружелюбные, сосредоточенные, некоторые равнодушные. Чувствовал я себя как любой из парижан, очутившийся в погожий день на лоне природы и поражающийся, как же все-таки деревенский воздух может вобрать в себя запахи сена и стойла, коптилен и яблок и свежеструганного дерева.

Меня проводили в одну из комнат для гостей на втором этаже. Полчаса спустя меня обещала принять баронесса.

— Вы отобедаете с нами, как я понимаю?

— Не исключено, — ответил я, слегка удивленный. — Или баронесса рассчитывает на иное?

— Нет-нет. Хочу лишь подготовить вас к тому, что баронесса за столом будет не одна. Она любит общество и обедает вместе с управляющим, его супругой, кравчим, чтицей и лесничим и его супругой. И мои родители также присутствуют.

— Вот оно что. А кто вы?

— Мадлен Финквиллер.

— Тогда я могу быть с вами и на ты. Потому что ровно четырнадцать лет назад вам было ровно четыре годика, и вы часто приносили фрукты моей сестре, когда та была на сносях. Как дела у вашего отца, толстяка Альбера, как мы его тогда называли?

— Можете и сами убедиться.

Мадлен, похоже, не спешила ударяться в воспоминания, зато покраснела до ушей. Может, она и сама сейчас в интересном положении?

К слову заметить, так и оказалось. И к тому же помолвлена, а ее суженым, выйти за которого она собиралась к Пасхе, оказался один из самых зажиточных крестьян округи. Толстяк Альбер и его жена были единственными, кого я знал за столом баронессы. Каким-то непостижимым образом он сбросил изрядное количество фунтов и сейчас походил не на толстяка, а скорее на упитанного мужчину, правда, с грустинкой в глазах, а жена его в свои пятьдесят шесть лет уподобилась согбенной от долготерпения, непрерывно перебирающей четки святоше, узкогубой и вечно смотрящей куда-то вдаль. И хотя мы с Жюльеттой вскоре после смерти матери в 1806 году прожили полтора года в их доме и они довольно быстро стали для нас вторыми родителями, сейчас оба ограничились формально-вежливыми расспросами о моей жизни в Париже.

Единственным человеком, которого искренне обрадовал мой приезд, была баронесса. Она торжественно заявила к сведению всех присутствовавших за столом, что и мой отец пал смертью храбрых за Францию.