Исай Калашников - Последнее отступление

— Бедненький мой! Не скусно? Что же я сделаю? Доброго сена нету, хозяин не дает, к весне бережет.

Васька печально вздохнул и направился к выходу. Во дворе остановился, прислушался. Хозяева, видимо, спали… Он воровато оглянулся и побежал к амбару. Из щели в углу достал большой ржавый согнутый гвоздь и вставил его в скважину замка. Запоры у Савостьянова амбара были прочные, железным ломом не откроешь. Но Баргут раз, другой повернул в замке гвоздь — и двери раскрылись.

Васька шмыгнул в амбар, вскоре появился с мешком овса на плечах. Так же быстро закрыв замок, унес мешок в конюшню, высыпал в кормушки лошадям. Узнает про это Савостьян — беды не миновать. Своеволья он не потерпит…

Вернувшись в зимовье, Баргут подбросил в печку дров, стал чистить картошку. Савостьян много раз звал его питаться за общий стол, но Васька отказывался — в зимовье ему было вольготнее.

За дощатой перегородкой зимовья сопели и постукивали копытами телята. Потрескивали в печке дрова. Баргут вымыл очищенную картошку и поставил на печь.

Под окном тяжело протопали, и в зимовье вошел Савостьян.

— Кормил скотину, Васюха?

— Кормил. Не хочут кони жрать гниль.

Савостьян сел на лавку у стола, задумался.

Васька снял с печки чугунок с картошкой, поставил на стол, нарезал большими ломтями хлеб. Был великий пост: мяса, молока, рыбы есть не полагалось. Васька насыпал в солонку толченого конопляного семени и, макая в него картошины, стал есть. Савостьян покосился на него, спросил:

— Скусно?

— Угу, — промычал Васька. — Садись, ешь.

— Чай есть у тебя?

— Есть.

— Наливай. — Савостьян сбросил с себя зипун и потянулся к чугунку с картошкой. — Ты бы ее в золе испек — объеденье! Корочка похрустывает… Я, бывало, в ночное ездил, всегда с собой сумку бульбы возил. Родитель мой человек не шибко богатый был. Это я поднялся. Этими вот руками все сделал и добыл. — Савостьян положил руку на стол ладонью вверх. Она была бугристой от желтоватых мозолей. — А теперь этот кривоглазый сатана, Климка, ходит по деревне и обзывает меня грабителем, шкуродером. Ух и ненавижу подлую морду… А все от учителя идет, Васюха. Припугнуть бы, чтобы из своей избенки не вылазил, а кто решится? Трусоватым стал народишко.

Поев, Савостьян поднялся, накинул зипун на плечи:

— А за сеном ты к Еши Дылыкову сбегай. Может, даст в долг воз-другой.

— Когда ехать?

— Сегодня поезжай. Сначала вершно сбегай, договорись.

Сразу после завтрака Васька оседлал рыжего жеребчика и поскакал в улус.

За деревней, где глубокие колеи протянулись через луг, Баргут натянул поводья и перешел на шаг. Впереди двигалась телега с высокими стойками. На ней сидела девушка и что-то пела. Слов Баргут не разобрал, но по голосу узнал Дору Безбородову, тронул лошадь и быстро нагнал телегу.

Дора оглянулась, перестала петь. На ее лице, разрумяненном ветром, вспыхнула радостная улыбка.

— Далеко ли, Баргутик?

— До улуса, — Васька поехал рядом с телегой. Дора смотрела на него и чему-то улыбалась. От ее улыбки Баргуту становилось неловко: молчит и посмеивается. Уж спросила бы о чем-нибудь…

— А ты куда едешь, Дора? — нашелся наконец Баргут. Сказал это с трудом, словно перевернул камень, вросший в землю.

— Я-то? За соломой еду на поля. А люди, значит, брехали… — Дора снова умолкла и улыбнулась.

Васька спросил:

— Чего брехали?

— Девки говорили, будто ты можешь за целый день слова не сказать. Я даже загадала насчет кое-чего, заговорит, думаю, али нет.

— О чем загадала?

— Ну, уж не тебе про это знать, — Дора лукаво повела бровью. Баргут повернулся в седле, подобрал поводья. Дора увидела это, и улыбка на ее лице погасла.

— И впрямь ты нелюдимка, Баргут. Не брехали, выходит, девки.

— Я же тороплюсь, — пробурчал Баргут и снова повесил поводья на луку седла.

Степь пестрела проталинами, а на косогорах, где солнышко жарче, снега уже не осталось совсем.

— Ты одна-то наложишь соломы? — спросил Баргут.

— Да уж как-нибудь, не впервые, слава богу, не привыкать…

— Я тебе помогу, ладно?

— Ну-у? — насмешливо протянула Дора. — Ты же торопишься.

— Успею.

Баргут покачивался в седле, перебирал пальцами гриву жеребчика, посматривал на Дору. Впервые приметил, что брови у нее черные и, наверное, мягкие, как беличий мех.

У расчатого зарода он спешился, привязал своего жеребчика к оглобле и принялся за работу. Дело для него было привычное. Огромные навильники один за другим ложились на воз. Дора едва успевала укладывать.