Исай Калашников - Последнее отступление

— Раз, два… три!

Рука приказчика стиснула пальцы Артема, рванула в сторону. Артем выдержал первый рывок. Выровнял руку.

Виктор Николаевич сидел, низко опустив голову. Вдруг он приподнял ее, и Артема ожег взгляд, полный ненависти… Всего на секунду мелькнуло это выражение глаз. Виктор Николаевич тут же раздвинул губы в улыбке, хриплым от напряжения голосом проговорил:

— Держись, гвардия…

Артем стиснул зубы. Да, он будет держаться, не просто достанется тебе победа, если достанется…

Руки, поставленные локтями на бревна и сцепленные в кистях, образовали треугольник. Этот треугольник слегка покачивался то в одну, то в другую сторону. Со стороны могло показаться, что борьба еще не началась, что противники примеряются друг к другу, но каждый из них уже вложил в нее все силы, всю волю.

Артем почувствовал, как от локтя к ключице поднимается боль. Мышцы напряжены до предела, кажется, еще немного и, не выдержав, они станут рваться… Но Артем держится. Он не сдается приказчику. Проходят секунды, минуты. Боль в руке перестает ощущаться. Рука деревенеет. В висках шумит кровь, в ушах начинают звенеть колокольчики. И вдруг рука приказчика слабеет, медленно-медленно начинает клониться набок.

— Молодец! — кричит Мотька и хлопает Артема по плечу.

— Надо ржаной хлеб есть, тогда сила будет, — советует приказчику Карпушка.

Артем и Виктор Николаевич тяжело дышали, не смотрели друг на друга.

Не сказав ни слова, Виктор Николаевич ушел.

— Славно ты его! — радовался Карпушка. — Сбавил спеси… Чересчур уж он гордый. Мы его собирались поколотить, да Нина отговорила.

— Он же за ней ухлестывает… — хохотнул Мотька. — А ты врешь, что Николаевич гордый. Свой парень.

— Тебе все свои, кто бутылки открывает. Прилипало…

— Я-то прилипало?..

Мотька полез с кулаками к Карпушке. Артем взял его за шиворот, отбросил. Он бы с удовольствием влепил в пьяную рожу Мотьки хорошую оплеуху. «Ухлестывает»! Высказался.

Подгоняемый тревогой, Артем быстро пошел к Нине. У частокола остановился. Во дворе разговаривали. Один голос принадлежал Нине, другой — приказчику. Это так его поразило, что он не мог сдвинуться с места.

— Мы люди образованные. У нас много общего… — говорил приказчик.

Руки Артема примерзли к частоколу. Он больше не слышал, что они говорили, только видел их, сидящих рядом на ступеньке крыльца: его — в черном пиджаке, ее — в белом платье, в том самом платье, в котором она была днем.

Оторвав от земли отяжелевшие ноги, придерживаясь рукой за частокол, Артем побрел домой.

Утром сказал матери, что получил из города вызов, и уехал в волость, а оттуда — в Верхнеудинск. В городе он достал фотографию Нины, завернутую в плотную белую бумагу. Обертку выбросил, фотографию запечатал в голубой конверт и отправил в Шоролгай.

Васька Баргут был на краю могилы. Несколько дней он не приходил в себя, несмотря на усердные заклинания Мельничихи. Он лежал один. Днем забегала Савостьяниха — поглядеть, не скончался ли, а вечером, хмурый, злой, в зимовье появлялся Савостьян. Он заставлял жену придерживать Васькину голову и вливал ему в рот парное молоко. Васька захлебывался, кашлял, проливал молоко на грудь.

Лицо у него стало прозрачное, нос острый и большой. Но однажды вечером к Баргуту вернулось сознание. Савостьян собирался поить его молоком. Васька открыл глаза и едва слышно спросил:

— Вы что со мной делаете?

Савостьян наклонился, подставил к растрескавшимся губам Баргута ухо, переспросил:

— Ась?

Васька повторил вопрос громче. Лицо у Савостьяна разгладилось.

— Колдую над тобой, Васюха. Хворь тебя чисто совсем одолела. Не пьешь, не ешь уж которые сутки.

— Я тогда на пашне захворал, — не то спрашивая, не то утверждая, произнес Васька. Эти несколько слов утомили его. Он закрыл глаза, на лице выступили лилово-черные пятна.

Радость Савостьяна сменилась страхом. Говорят, что перед смертью люди всегда приходят в память… Отдает, видно, господу богу душу Васюха…

Но Баргут опять открыл глаза, попросил:

— Капустки бы холодненькой.

— Хочешь есть? Значит, будешь жить, теперь тебя колотушкой не заколотишь, — заключил Савостьян. — Только можно ли давать тебе капусту? С нее у здорового брюхо дует. Сейчас мы тебе чайку принесем, сухарей, масла. Чай с молоком — пользительная штука.

Баргут стал поправляться. Ходить он долго не мог, от слабости кружилась голова, ноги подгибались. Вынужденное безделье переживал чуть ли не труднее, чем болезнь. Никогда особенно не питавший расположения к людям, привыкший к замкнутой, одинокой жизни, он вдруг почувствовал тоску по человеческой речи. Савостьян, как только увидел, что Баргуту не грозит опасность, в зимовье стал наведываться редко. А если и заходил, то не присаживался, задавал один и тот же вопрос: