Андрей Агафонов: Голый без электричества

Лето — пустой холодильник, пустые штаны. Комар на голом брюхе. Пьяные зомби на улицах. Кровь. Солнце — кровь, луна — больная кровь… Луна — мучной червь…

В подобном аду заниматься «делами», устраивать «дела» — все равно, что в костюме клерка восседать на горе черепов с пылающими и тлеющими глазницами. Вычислять на компьютере, сколько тебе жить осталось. Летний бизнес — саднит…

Мы сидим в кафе, где можно курить, пьем кофе «по–восточному». У нее красные глаза — не высыпается. Во–первых, сессия; во–вторых, полночи проревела. Ей страшно. У нее кончились деньги и сигареты. Я сбежал с работы, чтобы дать ей денег и развлечь.

Мы обсуждаем будущую жизнь. Никаких друзей–мужчин — для нее; никаких дверей, запирающихся изнутри… Чувствую себя веселым и бесчеловечным: газета опять на грани закрытия, а я — на краю нищеты. Начальнички — это запретное, вурдалацкое, зэковское словечко все чаще просится мне на язык. «Начальничек» — можно сказать презрительно, ласково, угрожающе… Какие уроды распоряжаются моей жизнью. Сброд авантюристов, недотеп и маньяков, вымещающих на мне, умном и здоровом, свою органическую неспособность к поддержанию чего–либо в должном состоянии достаточно долгое время. Всех делов — начать и кончить; а кончают они на лету, опрыскивая прохожих…

Я так не могу, я трахаюсь вдумчиво, долго, очень долго…

— Мы будем уходить в разное время, — говорю я. — Буду будить тебя пинками и орать: «Давай, катись в свой институт!»

Она смеется. Остановившись, поглядывает на меня и смеется опять.

— А ну ее к черту, эту работу, — говорю я. — Поехали ко мне.

В троллейбусе, стоя сзади, я ощущаю ее всю и целую ее ушной ободок, холодный и скользкий.

Она стоит с закрытыми глазами, качаясь, хотя замерла.

Плебей. Это я. Не соблюдаю правил игры. И при этом лукавлю: когда коллеги–эстеты черное выдают за белое, я говорю — «вы же выдаете зеленое за белое!» И они презрительно смеются.

Потому что, если б я им начал толковать, какого цвета молоко, они бы не смеялись — они бы меня со свету сжили. А мне хорошо на свету просвечивать, я от этого такой целлулоидный делаюсь, такой упругий и теплый…

Эти эстеты…

Иная публика в троллейбусе. Он, короб жестяной, то взвоет, то умрет, то дернется рывком, то рывком же затормозит.

— Ездун! — парень рядом с нами начинает тискаться к выходу. Вскоре салон редеет; кондукторша, всех уже запугавшая и обилетившая, добреет на глазах. И мы, влюбленная парочка, бедный молодой мужчина и бедная молодая женщина, так ничего не заплатив, выходим тоже — и прыгаем в другой троллейбус:

— Там пробили, а здесь опять пробивать? — машу я в воздухе воображаемыми абонементами и нагло улыбаюсь. И другая тетка с белым значком на куртке оставляет нас в покое. Так, дуриком, доезжаем до места. Три тыщи сэкономили.

И вскоре мы уже в постели. Долой троллейбусы и дуги с проводов; долой дутых эстетов и денежные хлопоты; да здравствует ее мягкая и холодная задница — лучшая, самая родная задница в мире, кроме, конечно, моей собственной. Да здравствует ее мягкая и горячая грудь. И трогательная ее, невинная маечка серой змейкой сползает на пол…

Каждый раз, выходя из нее, я будто ныряю в ледяную воду, сопровождая это ошеломленным: «Ах-х…» И мы смеемся оба, будто невесть что забавное произошло. Но это ведь и есть — катарсис. Он — уже после оргазма, и он сильнее, болезненнее, короче…

Проста моя эстетика — не надо быть импотентом. А прочее — досужие домыслы.

Чем пахнет предательство, милая? Предательство пахнет сексом.

Лучший друг позвонил мне из твоего постылого дома и сказал, что придет водку пить. Он зашел, мы обнялись; и знакомый, резкий и сладкий запах секса, обдал меня и ошарашил.

Как с этим быть, а? Кому задавать вопросы? Я ждал твоего звонка вслед за его звонком, но его не последовало. Ты струсила.

Нам что с ним, до самой смерти делить женщин?

Он со своим другом, Михой, сидел у меня до двух часов ночи. Кончилась одна бутылка — сходили за второй. Я был радушен и велеречив.

— Ты давно трахался в последний раз? — спросил его уже в дверях.

— Не твое дело, — обиделся он, пьяный.

— Да я просто нюх проверяю…

— Слушай, мы зашли к ней вместе с Михой, можешь у него спросить. Так что все твои подозрения…

Все мои подозрения не стоят выеденного яйца — если это его яйца.

Я никому не верю.