Виктор Робсман: Царство тьмы

Потом, двое послушниц приводили слепую мать игумению, высокую и тяжелую старуху, неподвижные глаза которой напоминали мне глаза покойника.

Я не долго слушал церковное пение, умиляясь каждым словом, обращенным к Богу, пока мой добрый друг карлик не спускался на землю с колокольни и не уводил меня в лес дышать сосной. Мы уходили с ним в глухие места, где жили одни лишь птицы. Он был с ними в особой дружбе и узнавал по голосу, чего они хотят.

— Почему ты позволяешь называть себя уродом? — спрашивал я, огорченный за него.

— Я к своему уродству привык, — отвечал равнодушно карлик. — Когда бы меня прозвали красавцем, то было бы для меня обидно. А зачем человеку красота? Это все люди придумали, а перед Богом все равны.

Я всегда удивлялся спокойствию и смирению этого незаметного человека, который ни к кому не питал обиды, никогда не жаловался и носил в своем маленьком сердце большую любовь ко всем.

«Легко ему…» — думал я про себя, и старался подражать ему в своих отношениях к людям.

Дома заставал я матушку за молитвой, а на столе Все было для меня готово. Где доставала она в то время яйца, сливки, мед, сало со ржаным хлебом, оставалось для меня тайной. Она незаметно садилась подле меня со своими четками, стараясь угадать мои желания, и спрашивала:

— Хорошо тебе? Если что мучает тебя — скажи, не утаивай, и станет тебе легче…

Я отвечал, волнуясь:

— Матушка, мне так хорошо у тебя, что хочу плакать. Твоя доброта лечит меня.

И это было правдой. К концу лета я настолько поздоровел и повеселел, что жизнь моя была уже в не опасности. Что делалось тогда с матушкой Марией! Как хорошела она от радости, что вылечила меня молитвой.

— Дитя мое, — говорила она, — вот видишь теперь, что когда мы здоровы духом, тогда здорово и наше тело. Не лекарства лечат душевные боли, которые происходят от наших собственных ошибок и заблуждений.

— Не верь большевистской лжи, — продолжала она, увлекаясь и волнуясь, — будто только в здоровом теле пребывает здоровый дух. Знала я одного сильного человека, который руками мог вырвать из земли дерево с корнем, а ведь на том самом дереве удавился от душевной боли… — и, на этом месте своего рассказа, она заплакала, и поспешила с молитвой к образам.

Но, вдруг, тихая жизнь монастыря была нарушена внезапным событием, произошедшим на моих глазах в одно раннее утро. К деревянным воротам подъехал вооруженный отряд.

— Отворяй ворота! — кричал не слезая с коня человек с огромной звездой на картузе.

— Здесь тебе не заезжий двор, — отвечал степенно сторож.

— Эй ты, старый колдун! Веди сюда игумению, у нас к ней дело есть!..

Но сторож продолжал стоять на своем.

— Не велено, — говорил он, — тревожить мать игумению в час молитвы. Проезжай мимо…

— Тебе, старик, видно жизнь надоела. Поторопись, пока твоя нога еще носит тебя! — и погрозил сторожу ручной гранатой.

Оробевший старик не стал больше возражать ему. Едва управляясь деревянной ногой, он поскакал по дороге к церкви, где шла служба, и борода его уносилась за ним, все больше напоминая белое облако. С трудом переводя дыхание, он вбежал за клирос не перекрестив лба, и стал упрашивать игумению усмирить разбойников.

— Изгони дьявола крестным знамением, и не мешай молитве, — ответила строго игумения, и продолжала призывать монахинь к усердию.

Тем временем, человек со звездой не унимался.

— Веди сюда подлую старуху, — кричал он на старика. — У нас нет времени ждать пока кончит она свое бормотание…

Но игумения не явилась к нему и после службы; те же послушницы увели ее в келию, где она бросилась на колени перед Распятием.

Напрасно сторож слезно просил за нее, говоря:

— Оставьте ее, она слепая, и ноги у нее не ходят. Пожалейте старуху…

Но его никто не слушал. Ворота уже были раскрыты настежь, и монастырский двор, по котором так бесшумно ступали всегда монашки, где слышен был только шелест листьев и слабые голоса залетных птиц, наполнился теперь грязной бранью и топотом копыт. Притаившись у окна я видел, как двое молодцов, похожих на цыган, одетых грязно и бедно, вели к воротам слепую игумению. Она не сопротивлялась насилию, и с каким то больным состраданием смотрела на этих оборвышей своими невидящими глазами, точно видела она их. Все присмирели при ней, и сам старшина снял перед ней шапку со звездой, и сказал смущенно:

— Матушка! Мы привезли тебе приказ правительства сдать монастырь, и в двадцать четыре часа выселить отсюда монашек, которым ничего не разрешено брать с собой, кроме икон и священных книг.