Дэвид Вебер - В руках врага

И тут он неожиданно заметил, как правая рука Форейкер поднялась с колена и медленно, вроде бы украдкой, двинулась к клавиатуре. Что-то в этом движении привлекло его внимание: Турвиль тихонько подошел к ней сзади, но она почувствовала его приближение, оглянулась и неохотно убрала руку от клавиши «Удалить».

Через ее плечо контр-адмирал впился взглядом в прокручиваемую тактическую запись и сжал зубы: от места крушения стремительно удалялись два крупных обломка. Слишком крупных… не говоря уже о том, что, судя по вектору, они отделились от крейсера до взрыва. И вектор этот слишком уж смахивал на посадочную траекторию.

Турвиль яростно подкрутил усы, гадая, что предпринять. Шэннон углядела беглецов, но то, чтобы их засекли и ослепленные близким взрывом сенсоры Аида, представлялось маловероятным. Скорее всего, после подрыва «бежавшего» шаттла на базе вообще никого не искали. Люди, задумавшие и осуществившие такое, заслуживали величайшего восхищения, но его долг состоял в том…

«Знаю я, в чем состоит мой долг», – мысленно сказал себе контр-адмирал и, перегнувшись через плечо Форейкер, сам нажал клавишу, к которой так и не осмелилась притронуться она. Шэннон резко выдохнула, голова ее дернулась, но она не сказала ни слова. Отвернувшись от тактического дисплея, он подошел к завороженно уставившимся на экран визуального обзора Хонекеру с Богдановичем и прокашлялся.

– Очень жаль, – печально произнес он, а когда Хонекер обернулся на звук его голоса, сокрушенно покачал головой и повторил: – Очень жаль. Леди Харрингтон заслуживала лучшей участи.

Просыпалась она медленно, что было совершенно на нее не похоже. Тридцать пять лет службы во флоте приучили ее пробуждаться мгновенно, готовой с ясной головой встретить любую опасность, но сейчас дело обстояло иначе. Истерзанное сознание оттягивало момент полного пробуждения, ибо явь сулила лишь невозвратные потери и боль отчаяния.

Однако затем что-то изменилось. Хонор ощутила на груди теплую тяжесть, почувствовала вибрацию, услышала тихое урчание и восприняла пронизавшую ее до мозга костей ауру любви.

– Н-Нимиц?

Она едва узнала изумленный голос. Он был ломким, хриплым, звучал неразборчиво – но, так или иначе, принадлежал ей. Сильные, но нежные лапы коснулись правой стороны ее лица, и она открыла глаза. А открыв, испустила прерывистый вздох: Нимиц, склонившись к ней, коснулся носом ее носа. Глядя на него единственным глазом, Хонор подняла правую руку, чтобы почесать его за ушами. Само прикосновение к древесному коту было для нее сейчас самым драгоценным даром во всей Вселенной. Рука ее дрожала от слабости и от избытка чувств, а кот свернулся клубочком на ее груди, прижавшись щекой к ее щеке. С его ритмичным урчанием в тело и душу вливалась животворная сила любви.

– О Нимиц! – прошептала она, уткнувшись губами в пушистый мех, и этот шепот вместил в себя весь пережитый ею страх, все отчаяние, все жуткие воспоминания. По ее изможденным щекам заструились слезы. Она потянулась, чтобы покрепче прижать любимое существо к себе… и оцепенела.

Правая рука повиновалась ей, как обычно, но левая…

Хонор резко повернула голову, и ее единственный глаз округлился, а ноздри раздулись от потрясения: левой руки у нее не было!

Она смотрела на перевязанный обрубок, и отказ поверить в случившееся послужил ей своего рода анестезией. Боль отсутствовала, а вот пальцы несуществующей ладони, напротив, ощущались четко и живо: казалось, будто ей ничего не стоит сжать их в кулак. Разум подсказывал, что эти ощущения не более чем фантом. Она лежала, не в силах шелохнуться от ужаса, в то время как Нимиц, прильнув покрепче, старался смягчить ее отчаяние нежностью и любовью.

– Прошу прощения, мэм.

Хонор повернулась на голос и увидела Фрица Монтойю. Глаза хирурга запали, и, когда он сел рядом с ее койкой, она отчетливо ощутила его жалость и чувство вины.

– К сожалению, у меня не было выхода, мэм, – продолжил он. – Повреждения оказались слишком сильными, слишком… – Он осекся, глубоко вздохнул и взглянул ей прямо в глаза. – И у меня не было инструментов, чтобы сохранить ее. Если бы я не ампутировал руку, мы потеряли бы вас.

Хонор молча смотрела на него: множество нахлынувших на нее противоречивых чувств не позволяли рационально мыслить. Радость воссоединения с Нимицем, изумление от того, что она вообще жива, потрясение от потери руки и, самое худшее, скорбь о погибших друзьях, которые в отличие от нее уже никогда не проснутся, – все это обрушилось на нее разом, лишив возможности говорить. Она могла лишь смотреть в сострадающее, озабоченное лицо врача единственным глазом и прижимать к себе Нимица единственной рукой.