Вячеслав Рыбаков - Очаг на башне

Он был страшен. Он задыхался. Он полез в карман, долго не мог в него попасть, потом вытащил какие-то таблетки и кинул их в рот трясущейся ладонью. Откинулся на стену и закрыл глаза.

– Эммануил Борисович... – прошептал испуганный Симагин. – Эммануил Бо...

– Не желаю больше слушать вас, – сорванным голосом просипел Вайсброд, придерживая валидолину языком. – Вон отсюда, мальчишка. Слюнтяй.

Они долго молчали. Все было сказано. Дело в том, с кем ты, думал Симагин. Для кого ты. Дыхание Вайсброда постепенно выравнивалось.

– Хорошо, – сказал Симагин. – Я подумаю.

Вайсброд открыл глаза.

– Расходиться, господа, будем по одному, – вдруг проговорил он. – Вы – направо. Я, – он горько усмехнулся, – налево... Я на машине, Андрюша. Вас подвезти?

– Благодарю вас, Эммануил Борисович, – безжизненно ответил Симагин. – Я хочу пройтись.

– Дождь.

– Какая разница.

Они медленно вышли в сетчато дрожащую темноту. По крыше и капоту бежевой "Волги", выколачивая глухую дробь, густо плясали фонтанчики. Вайсброд открыл дверцу – внутри, в мягкой уютной подлодке, затеплился свет. Молча сделал приглашающий жест. Нахохлившийся Симагин, пряча руки в карманы, отрицательно покачал головой.

– Жаль, вы не умеете водить машину, – сипло сказал Вайсброд, садясь. – Гонщик из меня сейчас... аховый.

Звонко ударила в корпус дверца и защелкнулась в пазах. Заурчал стартер, вскрылись алым светом габаритные огни. Едва различимый за мокрым стеклом Вайсброд снял левую руку с баранки и помахал Симагину – Симагин в ответ покивал внутри поднятого воротника. Проливной дождь увесисто сыпался ему на плечи, барабанил по обвисшей шляпе. Заходили, поскрипывая, "дворники". "Волга" дрогнула и, расплескивая протекторами воду из луж, покатила к арке проходного двора. Следом пошел Симагин.

Он обещал подумать. На углу Большого и Двенадцатой линии его едва не сбил грузовик. На мосту Шмидта было просторно и ветрено, твердый дождь гвоздил щеки, грохотали в рыжем свете фонарей трамваи, и мост упруго подскакивал над водянистой бездной. На набережной Красного Флота, прогремев парадными дверями, навстречу вывалилась компания, весело и нестройно вопящая под гитару: "Гоголь, Гегель, Бабель, Бебель – жидовня проклятая! Бля, и ты, моя Маруська, сделалась пархатая! Гоголь, Гегель, Бабель, Бебель – классика опальная! Бля, до жопы надоела их брехня моральная!" На Театральной, из приоткрытых окон первого этажа консерватории, слышалось с какой-то репетиции удивительно красивое девичье многоголосье: "У девицы в белом лице румяны играют. Молодого, холостого парня разжигают. А женатому тошно цаловать нарошно!" Симагин шел сквозь дождь и даже не спешил – все было далеко. Так далеко. Резонаторы были еще далеко. Но ближе остального. Дождь утихал. На канале Грибоедова – в Никольском уже пробило одиннадцать – Симагин вошел в будку телефона и позвонил Карамышеву.

– Простите, Аристарх Львович, – сказал он. – Не разбудил вас?

– Нет, что вы! Да-да, он, – добавил Карамышев в сторону, а потом опять Симагину: – А мы просто-таки чувствовали, что вы позвоните. Я слушаю вас, Андрей Андреевич.

– Я, собственно, у вас под окнами. Случайно, честное слово. Я просто гулял. И, кажется, придумал, как спровоцировать развертывание.

– Немедленно поднимайтесь! – взволнованно крикнул Карамышев.

Симагин помедлил, потом спросил осторожно:

– Но ведь вы, как я понимаю... не один?

– Мы с Верой Автандиловной занимаемся математикой дважды в неделю... она будет очень рада вас...

– Прос-стите! – страдальчески сказал Симагин и рывком повесил трубку. Вышел из кабинки. Мотая головой от стыда, отошел к парапету и неловко, поломав три спички, закурил. Только теперь он понял, как продрог. Карамышев. Сухарь. Молодец, Карамышев. Верочка, легкая и радостная, как олененок.

Завидуешь? спросил он себя и, затягиваясь, честно ответил: завидую. Хотел бы целовать ее? Да. Но, наверное, не смог бы. Целовать и не чувствовать, что чувствовал, целуя Асю, – обман. Она-то может подумать, что я чувствую именно так! Подло целовать женщину, не ставшую целью. Но ведь и средством я не сделаю ее никогда! Значит, не подло? Не цель, не средство – просто. Как ласкают ребенка. Как согревают в непогоду. А стоит улечься пурге – улыбнуться и продолжить путь, каждый – свой. И даже если путь един – все равно как-то вчуже, как-то отчасти порознь: шажок вместе, шажок врозь... Но еще страшнее и несправедливее – если, сам лишь согревая в непогоду, для нее станешь целью. Достойно ли это? Или совесть уже кренится под напором продуктов работы желез? Опершись на парапет локтями, нависнув над каналом, он жадно курил и чувствовал, как медленно растворяется, рассасывается стыд, стянувший сердце тугим полиэтиленовым мешком. Укол был слишком внезапным.