Кэтрин Куртц: Адепт

– На вашем месте я поступил бы так же, – согласился Адам.

– Я в этом почему-то не сомневался, – фыркнул Маклеод. – Во всяком случае, если какого-нибудь бедолагу во время сатанинского ритуала заколют клинком Фрэнсиса Хепберна, я дам вам знать прежде, чем об этом пронюхает пресса.

– Спасибо, – сухо произнес Адам, – буду вам премного благодарен. – Он задумчиво отодвинул газету. – Да, была еще одна заметка, о которой я хотел вас спросить, раз уж дорвался до вас. Полагаю, у вас нет никаких личных теорий касательно американского гражданина, найденного убитым в Глазго?

– Нет. Я только рад, что его нашли убитым не на моей территории, – буркнул Маклеод. – Полиция Глазго не знает, куда деться от звонков из министерства внутренних дел, которое не знает, куда деваться от звонков из американского посольства… – Он осекся. – Уж не предполагаете ли вы, что два эти дела связаны между собой?

– Не знаю, – признался Адам. – Я только размышлял…

– Это очень печально, – сказал Маклеод. – Стоит вам начать размышлять, и я уже знаю: рано или поздно случится что-нибудь такое, что непонятно как объяснять прессе.

Адам позволил себе сочувственно усмехнуться.

– Мне очень жаль, Ноэль. Но если в этом деле возникнут какие-нибудь неожиданные затруднения, вы знаете, что всегда можете рассчитывать на мою помощь.

– О да, – ворчливо ответил инспектор. – Впрочем, как говорили в каком-то кино, я знал, что работа будет опасной. А теперь простите, у меня еще один чертов телефон звонит. Позвоните, если надумаете что-нибудь еще, ладно?

– Конечно, позвоню.

С этим заверением Адам повесил трубку и продолжил свой завтрак, не прекращая думать о шпаге Хепбернов. Он как раз допивал вторую чашку чая и листал свой ежедневник, когда Хэмфри принес на серебряном подносе утреннюю почту.

Поблагодарив, Адам взял стопку писем, наскоро проглядел конверты, потом отложил их в сторону и вручил Хэмфри “Скотсмен”.

– Я обвел заметку на второй странице. Буду признателен, если вы подошьете ее в отдельную папку. Возможно, нам еще придется к ней обратиться.

– Ясно, сэр. – Хэмфри сложил газету и сунул ее под мышку, потом покосился на стол. – Вы позавтракали, сэр?

Адам кивнул и, поднявшись, бросил взгляд на часы.

– Да. Боже праведный, куда только время летит? Мне нужно заглянуть в Кинтул-Хаус прежде, чем ехать в Эдинбург.

Хэмфри застыл над столом и встревоженно посмотрел на него.

– Надеюсь, с леди Лорой ничего серьезного, сэр?

Адам поморщился:

– Пока не знаю, Хэмфри. И не буду знать, пока не посмотрю ее. Кстати, вы не забыли, что сегодня я ужинаю с епископом из Сент-Эндрю?

– Разумеется, нет, сэр. Я достал ваш темно-серый костюм, и у вас в шкафу есть еще чистые рубашки.

– Отлично! – улыбнулся Адам, снимая галстук уже на ходу, по пути к лестнице. – Если меня будут спрашивать, вы знаете, где меня искать. Да, и если инспектор Маклеод позвонит после того, как я уеду из больницы, скажите ему, где я ужинаю и что я свяжусь с ним.

– Очень хорошо, сэр, – сказал Хэмфри. – Я приготовлю все к вечеру.

Ровно через двадцать минут, освежившись под душем и побрившись, Адам выплыл из своих апартаментов. Костюм для верховой езды сменился белоснежной сорочкой и строгим костюмом-тройкой – своего рода парадной формой врача.

От зеркала к зеркалу вестибюля Стратмурн-Хауса за ним перемещалось отражение высокого, темноволосого джентльмена лет сорока пяти, двигавшегося с целеустремленностью человека, для которого время слишком дорого и его вечно не хватает. В молодости он неплохо фехтовал и ездил верхом, но затем медицина и другие интересы направили его энергию в другую сторону. Впрочем, изящество и точность движений, характерные для обоих этих видов спорта, сохранились с естественностью не приобретенных, но врожденных привычек. Седина на висках чуть смягчала патрицианский профиль, который у другого мог бы производить и впечатление жесткости.

Однако для человека, ожидающего от себя больше, чем от окружающих, естественна твердость характера. Более всего это проявлялось в целеустремленности, казавшейся у Адама Синклера такой же естественной, как одежда. Даже в минуты спокойствия в глубине его темных глаз теплился скрытый огонь – огонь, который, разгоревшись, мог обогреть, а мог и вспыхнуть уничтожающей яростью. Правда, последнее случалось крайне редко и обыкновенно уравновешивалось холодным, ясным разумом, справлявшимся почти с любой сложной ситуацией.