Грант Матевосян - Мать едет женить сына

— С ребёнком грубо обращаешься.

— Твоя мать с тобою ласково обращалась — и вот что мы имеем. А я Арменака била… быстрее иди, не отставай.

— Ахчи, как же ты с этим грузом до места доберёшься? — Симон закинул на плечо узел, и снова ноги его заскользили по тропе неуверенно, вот-вот, казалось, упадёт человек.

— Слушай, муж, ты как это ноги переставляешь, не пойму.

— А тебе что, мешаю я тебе, что ли.

— Расстегни пуговицу у ворота. Видал маленького Симона? Здоров как бык.

По ту сторону моста, над самой дорогой сидела девушка, и какой-то мужчина лежал на земле рядом с ней. Мужчина повернул голову и посмотрел на них поверх плеча. Симон, громко топая, перешёл мост, сзади бесшумно шла Агун — новая невестка Врацонцев сидела рядом с каким-то мужчиной, мужчина повернул голову, потом приподнялся на локте — это был Сурен, сын Врацонца Аршака.

— Ругаетесь или уже миритесь, айта? — позвал Симон.

— И хотел бы, да не получается, дядя Симон, не получается ругаться.

Симон засмеялся и покраснел:

— Что, вкусная небось?

— Вкусная-то пока ещё вкусная, посмотрим, что будет, когда вкус пройдёт.

— Не спеши, зачем торопиться, — поправляя груз на спине, сказал Симон.

— Куда это вы всем семейством собрались?

— Да вот, Арменак наш свободен был от твоей боли, идём, чтобы осчастливить его, пора, решили.

Сурен с Симоном рассмеялись, а Агун крикнула в сторону, как ей показалось, обиженной невестки:

— Не верь им, доченька, не слушай их, а муж твой из хорошего рода, удачный выбор сделала, дочка, молодец. — И, незаметно толкнув Симона в бок, Агун сказала тихонечко: — А ты как отец не на должной высоте, понял?

И они пошли дальше, продолжая беседовать, муж с женой.

— На какой ещё такой высоте?

— Авторитета у тебя нет.

— Почему это нет?

— Быстрее иди. Твоё слово должно было для него быть законом. Если б даже министром стал — твоё слово законом для него должно было быть. А он? Остановится хоть раз рядом с тобой, поговорит о чём-нибудь?

— Тридцать лет человеку, сам всё должен понимать.

— А кто не понимает, того вразумляют.

— Что, уже и Армен стал непонимающим?

— В некоторых вопросах родительское слово должно быть законом.

— Ты это в смысле невестки? — остановился Симон.

— Хотя бы и в этом смысле.

Симон занервничал:

— Ахчи, ахчи, он больше нашего видел, что у него, своих глаз нет, что ли?

— Глаза есть, да вот ивановскую Седу не разглядел.

— Дочку кузнеца, что ли?.. Хватит глупости болтать!

— Дочка кузнеца стояла на солнце, пшеницу и золото сеяла, она стояла посреди пшеницы, босая, руки её вздымались высоко, гора пшеницы доходила ей до коленей, а шелуха развевалась-рассыпалась по воздуху до самой изгороди.

— В школе как она училась, хорошо? — спросил Симон.

— В этом году кончает, в десятом ещё.

— А вроде бы ты права, Агуник.

— Я всегда права, да только всякому правому слушатель толковый требуется. Деревенская девушка быстро горожанкой делается, но деревню не забывает. А горожанка, горожанка к селу никогда не привыкнет… Одной ногой она всегда в Цмакуте будет, поскольку нельзя же всё за деньги покупать, деревенский продукт всегда нужен. Город полон писателей и министров, а для Цмакута и министр, и писатель, и редактор, и композитор — на всё про всё один Арменак. Большое имя больших расходов требует, а если большие расходы уменьшатся — и имя меньше станет. Он тебя любит, всё «мой отец» повторяет, но у тебя самостоятельного мышления нисколечко нету. А то бы ты давно его уже уговорил на ком-нибудь из наших жениться. Потому и говорю, что в этом доме ты как отец нуль, лишён голоса. Послушай, муж, да как же это ты ходишь, не пойму…

— А как?

— Раскорякой.

Симон выпрямился. Поправил груз за спиной и сказал в сердцах:

— Господи правый, вернёшься и заболеешь на нашу голову.

— Из Овита правда что пешком шёл?

— Нет, специальным самолётом прибыл.

— Сам виноват, умник…

— Скажешь ему — когда тебя из школы исключили, когда ты целую неделю не ходил на уроки, а учебники прятал в часовне и бог знает где болтался с пастухами, вот-вот уже сам должен был стать пастухом, — твой отец, больной был, встал с постели и пошёл в Овит, и семь потов с него сошло на той овитовской дороге и в доме Хачатряна… тоже, скажешь, если ты хороший сын нам, подумай о нас, позаботься.

— Ишь… ишь… ежели ты столько понимал, что же молчал, когда я его в ветеринарный толкала, что же тогда воды в рот набрал? Чтобы тебя любили — под их дудку пляшешь, всё по-ихнему делаешь. А видишь, что вышло, — пишет, пишет, пишет, за ночь написанное утром рвёт, хочет стать большим писателем и не понимает, что невозможно это. Столько писателей сейчас развелось, кто ему дорогу уступит.