Грант Матевосян - Мать едет женить сына

— Ахчи, это как же ты дотащишь всё?

— Что, пожалуйста?

— Говорю, как столько повезёшь?

— Я каменная.

Симон оседлал возле дверей хлева лошадь, потом привёл, привязал её к балке:

— Будем грузить?

— Ежели сон тебя не сморил ещё.

— Здорово тяжёлая поклажа. Адам!..

— Нет!

— Что нет?

— Не зови, вдвоём управимся.

— Э, Симон, чего тебе?

— Что, телегу делаешь?

— Да потихоньку.

— Иди сюда.

В дверях младшего сына возликовала старуха.

— Вот так. Помогайте друг другу, друг друга защищайте, совета один у другого спрашивайте, так и живите, — пробормотала старуха.

— Агуник. — Симон вошёл в большую комнату. Агун одевалась. — В этой юбке поедешь?

— Да, Симон.

— А не тесная она тебе?

— Ты своё дело знай делай. Одну лошадь надо оседлать — ты брата позови, и младшего вызови, и Мурадов кликни, может, удастся всем селом оседлать лошадь.

— Всё говоришь, говоришь, не даёшь человеку рта раскрыть.

— Для того чтобы выслушать твоего брата Адама, целый год нужен да клещи побольше. Чего тебе?

— Говорю, напишем письмо, пускай сам за своим грузом приедет.

— Молодец!

— Или же давай я поеду, тебе одной не справиться.

— Поедешь, месяц там просидишь. Потом спроси у тебя — какая, мол, невестка из себя. Да так, скажешь, девушка как девушка. Что Армен делает? Что-то делает. На брюки, на рубашки должен был купить, где всё это? Да купим, успеется. Что ж, Симон, поезжай, если хочешь.

— Да ведь больная вернёшься, знаю.

— Моя болезнь на минуту, это вы стонете и кряхтите годами.

— Вот они, держи. Куда прятать будешь?

— Сколько здесь?

Симон стал считать, медленно, то и дело сбиваясь и снова начиная счёт.

— Брат твой идёт, кончай, — прошипела она.

— Семьсот.

— Семь тысяч?

— Да. Куда будешь прятать?

— Тебя не касается, — прошипела она.

Во время войны они поехали в Тифлис проведать ребят — Арус была, Красная Сато, она сама, егоровская Сируш. Возле Манаца свет в поезде погас, и женский голос вскрикнул и запричитал: «Унесли, унесли, детей моих голодными оставили, душегубы!» Кто-то отпрянул к стене, и тут словно кто шепнул Агун, что это её брат Валод. Агун зажгла спичку, поднесла к его лицу и сказала: «Валод?» — «Агуник? — сказал он и задул спичку. — Ты что тут делаешь?» — «А ты что делаешь, что это ты тащишь, ну-ка? — Агун подалась вперёд и протянула руку к мешку: — Сейчас тебя милиции отдам, хулиган несчастный… — В темноте ещё какие-то руки тянули к себе мешок, и рук этих было много. — Ишхану скажу, Валод, бессовестный… жалко ведь женщину», — попросила Агун. Валод засмеялся: «Братцы, сестра моя это… Агуник! Не сходишь в Манаце? Ишхан для тебя мыла купил», — и, прежде чем поезд остановился, то ли спрыгнули они, то ли перешли в другой вагон, а та женщина уж так благодарила Агун, так благодарила…

— Две пятёрки, одна трёшка и рублёвка — сколько будет?

— Десять, четырнадцать.

— Отдали деньги на билет. Сколько тут — трёшка и рубль — четыре? Билет разве четыре рубля стоит?

— Сдачу тебе вернут. Но вещей много, боюсь, что и за вещи возьмут.

— Контроль в поезде очень строгий?

— Да откуда же мне знать, Агун, — рассердился Симон. — Я где — станция где, откуда мне знать, строгий там контроль или нет.

— Ну ладно, ладно, не усложняй всё, — шёпотом сказала она. — Значит, это деньги на билет. Хорошенькое время выбрал, чтобы брата звать. Посмотри в карманах, нет ли мелочи.

— Да откуда?

— Кто тебя знает, торговый всё-таки человек. Пойди брату навстречу, ребёнка пришли ко мне. Серо!..

Симон снова запротестовал:

— Ахчи, или дай я свезу, или пускай сам едет за своим имуществом, взрослый человек, тридцатилетний.

— Да ведь работа у него какая, умственная, неужто объяснять тебе ещё надо, Симон.

Серо на свои копейки купил, оказывается, авторучку, потом потерял её. «Ничего, ты за домом смотри как следует, а я тебе из города хорошую ручку привезу, от брата твоего подарок». А эта проклятая пуговица у горла прямо-таки душила её — тысячу раз просила дочку ворот пошире сделать. И шерстяной жакет под мышкой жмёт, тесноват, а может, рукава кофты задрались — потому? И как это горожане умеют так одеваться, что вроде бы вся одежда и прилегает к телу, и нигде им не мешает. Удивительно, вроде бы и тесно, и свободно. Значит, очень правильно одеваются. А может быть, ворот душит, потому что зоб раздулся? Когда в Ереване у её сына и невестки будет свой дом, как-нибудь зимой она приедет к ним дней на двадцать, ляжет в больницу, невестка будет носить ей обед, а она будет там вязать шаль и беседовать с соседками по палате. Ну ладно, что это — водка? Водка и полкурицы. Кизиловая водка. Контролёры и проводник в поезде не разберут, грушевая или кизиловая, так что кизиловая, вот так и разрешим вопрос с вещами. А с обувью как быть? Без приличной обуви нога не нога. Но и без асфальта обувь не обувь. Так и не приучилась она носить городскую обувь. Ничего, как-нибудь и с этим справимся. Когда это было — в селе задались вопросом, кто в данный момент в Цмакуте самый красивый, и решили, что среди всех невест и невесток самая красивая симоновская Агун и ещё Елена, дочка Левона, но потом рассудили, что если учесть, что Агун мать двух детей и жила в хлеву и её свекровь — Арус, а Левонова дочка Елена ещё в девках сидит, то выходит, что самая красивая Агун, а будет ли красивой левоновская Елена — это видно станет после того, как она выйдет замуж за никудышного человека.