Александра Огеньская: Город [СИ]

Жена ждала.

А он блевал. Проблевался, пошёл к девке. Спросил, как звать. Ответила: Андромаха. Та самая? Пожала плечами. А дети? Снова пожала плечами. А что — дети? Выросли, ушли. Как там говорится? Положить им на мать. Вот. Муж? Который по счету? То же самое. Ну, иди, иди ко мне… герой.

Всё мерещились визги и вопли плебса. Но плебса здесь не было.

Он встретил Беллерофонта. В компании Диоскуров. Зевс, какой же срам!

Встретил Каэрдина. Этот уныло жевал какую-то траву, изредка пуская по подбородку густую слюну.

Перекинулся парой слов с Энеем… Понадеялся, что жена таких слов в жизни не слышала.

И повсюду эта шлюха Годива, вездесущая, как вша подвальная. Бредешь в таверну — она. Хохочет и льет мимо рта вино. Идешь отлить в закоулок — и там она! Прижатая к стенке, повизгивает. Везде!

И все довольны.

… Ты, друг, понимаешь, устал я! У меня эти подвиги вона где! В глотке застряли, в печёнках! Я устал — с утра и до ночи! У меня баба, и та подвигов требует! Ночью. Устал я, друг. А здесь ничего не надо. Ничего! Даже думать!..

Нет, плебса тут нет. Тут приходится самим — вместо.

Он хотел бы блевать, но, к несчастью, был трезв, как кот, которому прищемили яйца.

Фонарная ржавчина мазала плечи, шляпу, на сигарете выплясала сарабанду. Издохла. Он так и не пришёл к жене. Говорят, у неё нет отбою от женихов. Говорят, сын давно вырос.

Должен быть плебс, и должны быть герои.

В Городе плебса нет. Справляемся сами.

Отщелкнул окурок.

Развернулся и вышел. Ворота скрипнули и захлопнулись.

Харон только поднял брови. Молча шлепнул ладонью по скамье рядом. Дескать, садись.

Снова вопили трибуны. Опять улюлюкал плебс. Арена затерлась от жара и пота. Небо давно вышаркалось, и следовало бы его выкинуть. Купить новое. Зевс, ну и мысли.

Девять кругов иссякли. Вчера он написал: мой выигрыш отдайте нищему у входа на трибуны. Этому, который слепец.

До арены опять дошли двое. А шло — много. Кто-то устал. Кто-то хотел беззаботной жизни. Кто-то хотел приключений. А кто-то, наоборот, устал от них. Все здесь опять были героями. Даже тот, молокосос, который твердил, что ему для себя ничего не нужно, только бы найти мать.

А он ничего не хотел. Он ведь ушёл из рая. Впервые за всю историю кто-то посмел покинуть Город.

Как ни странно, до арены дошёл только молокосос. Остальные как-то незаметно отставали, а он не обращал внимания — всё равно до арены дойдут только двое. Молокосос — дошёл.

Ну и он сам, которому ничего не нужно.

Он ведь так и не вернулся к жене. Испугался. У неё ведь женихи…

Перед боем выскочил вертлявый, блескучий, с микрофоном. Рефери. Сунулся и кричит:

— Встречаем первого героя! Громче! Громче! Кстати, я заинтригован! Говорят, ты не впервые на арене! Говорят, ты уже побывал в Городе и вернулся! Говорят, ты отдаешь свой выигрыш безродному слепцу! Почему, герой Одиссей? Ну, зритель ждет!

— Мне скучно, бес.

Рефери побледнел. Отодвинул микрофон. Молокосос уставился во все глаза.

Рефери переспросил — шепотом:

— Почему?

— Забираете нас из жизни, да? — тихо спросил в ответ. Молокосос, будущий противник, продолжал пялиться. От взгляда стало липко. — Я, наверно, мог бы делать мир лучше. Я мог бы… вороны знают, что бы я мог наворотить! А я вместо этого двадцать лет шёл, я истаскивал себя, как тряпку, я убивал и умирал. И ради чего? Видеть грязь, самому делаться грязью? А эти, — махнул на трибуны, — будут визжать от восторга, глядя, как режут тех, кто еще что-то может, когда они сами уже не могут ничего? Глядя, как мы становимся дерьмом и других топчем? Да?! Этого вы хотели, когда устраивали ваш Город?! А что вы будете делать, когда героев не останется? Когда не на что станет смотреть? Нет. Не дождётесь. Пусть и эти — хлебнут. В грязь — так и кошкам, и крысам! Клянусь, я буду выходить на арену столько раз, сколько смогу…

Рефери кивнул.

Отошёл. Обернулся. Вдруг улыбнулся — жутко, весело, злорадно.

Поправил микрофон.

— Громче, шваль трибунная! Не слышу! Приветствуем наших героев! Громче! Герой Одиссей бьется с героем Телемахом!