Евгений Поляков: No problem

– Хорошо-хорошо, договорились.

«Елена, Лена, Еленуча, Ленка, черт возьми!!!

Вы, ты, вы (блин, блин, блин) влюбляешь меня в себя. Я это написал? Да, написал. Я влюбляюсь в тебя, в твои письма, я жду твоих приходов наяву и по почте. Я по сто раз перечитываю твои слова. Ищу в них скрытый смысл. Представляю, как ты их писала. Иногда я вижу тебя на диване (интересно, а диван у тебя есть?) с ноутбуком и подогнутыми под себя ногами. В другой раз мне кажется, что ты пишешь сидя за столом, с абсолютно прямой спиной, по которой можно выравнивать линейки. Что это? Наваждение? Откуда ты? Что со мной?

Зачем тебе такой старый, седой мизантроп, переломанный еще к тому же? Беги, пожалуйста. Иначе… черт его знает, что будет иначе. Я же почти на двадцать лет тебя старше. Ты еще найдешь себе достойного молодого мужчину, который будет тебя любить. Ты заслужила этого.

Нет, пожалуйста, сегодня приди, а беги завтра. Что я пишу? Неужели я это отправлю?

Не бойся, ничего ни в каком случае не будет. Я справлюсь с любым раскладом и любой приму.

И еще, знаешь, в до твою эру, когда мне было очень плохо, я убегал в свой мир. Мир программного кода, там я был Царь и Бог, я мог часами наводить красоту на стройные, абсолютно детерминированные конструкции операторов, подпрограмм, классов и методов. Строить из них такие узоры, какие даже в голову не могли прийти создателям этих языков программирования. Восхищаться надежностью одних структур и в Бога душу мать ругать другие. Слушать, что мне эти операторы скажут или попросят… А сейчас меня этот мир не пускает… Я, конечно, могу еще программировать, но и только. Нет уже того восторга. Гляжу в код, и вижу только набор определенных инструкций, которые компьютер всего лишь должен выполнить…

Извини, и спасибо тебе за все».

«Дмитр (нет) Дима!

Давай или все-таки давайте? – не будем спешить. Вы меня абсолютно не знаете. Вы меня выдумали, а потом в эту выдуманную и влюбились. Но я ведь невыдуманная, я живая, и очень боюсь, что совсем не такая, как ты нарисовал. Мысли разбегаются, остались одни буковки.

Но… но, если быть честной, то мне (черт возьми) очень приятен вот этот всплеск эмоций в мой адрес.

А на счет прийти/не прийти, тут можете не сомневаться. Как же я могу бросить «старого, седого мизантропа, к тому же и переломанного».

До встречи, Митя.

P.S. и наша разница в возрасте не двадцать, а всего лишь шестнадцать лет. Кстати, напоминать девушке о ее возрасте очень даже нетактично.

– С-е-е-е-р-е-г-а-а!!!

– Па-а, ты чего? Побрился что ли?

– И не только побрился, но еще и постригся. На, посмотри. Но это все ерунда. С-е-е-е-р-е-г-а-а, можешь себя, меня, кого там еще поздравить – у тебя брат народился!!!

– Пап, я очень рад. Но ты там, пожалуйста, уж поаккуратней. Ладно?

– С-е-е-е-р-е-г-а-а, какая на фиг «поаккуратней», у тебя брат родился.

– Ладно-ладно, па-а. Все хорошо. Когда Лену выписывают? Я прилечу.

Интересно, могли ли сценаристы из «No problem» такое предусмотреть? Или все-таки могли?

Школа, класс, наверное, седьмой или восьмой. Мы высыпали после уроков, а там – всё в снегу. Чистый, ослепительно белый. Отбросив портфели и сумки, начали играть в снежки и ребята, и девчонки. Носимся, уворачиваемся, догоняем друг друга, сбиваем с ног, валяемся и катаемся по этому слепящему, переливающемуся ковру из снежинок. Ржем, хохочем, беззлобно ругаемся. Я догоняю какую-то девочку из своего класса, которая несколько секунд назад отметилась точным попаданием в меня. Роняю ее в сугроб вместе с собой. Она падает на спину, а я сверху. Моя рука, предательски соскользнув, совершенно случайно (честно, случайно) оказывается на ее уже почти сформировавшейся груди. Я уже знаю, что это неприлично, и пытаюсь убрать свою проказницу-руку. Но девочка, смеясь, и смотря мне прямо в глаза, ничего не говоря, перехватывает мою руку, еще крепче прижимая ее к своей груди. Мы лежим так несколько секунд. Она продолжает в голос смеяться, не отпуская меня. Я все-таки вырываю руку и вскакиваю, словно ошпаренный. Отшатнувшись, стою, глядя на нее, если ли уж не осуждающе, то точно растерянно-удивленно. Она продолжает лежать на снегу, звонко смеясь и озорно поглядывая на меня.

Как ее звали? Даже фамилию не помню. И образ размытый, ни лица, ни всего остального. Осталась только эта пронзительная картинка – предвестница уже взрослой любви: ослепительно белый снег, звонкий, заразительный смех и ее рука, прижимающая мою к своей груди.