Нелла Камышинская: Свобода

— Выращу… А ты как живешь?

— А я?.. А у меня не вышло с отпуском в прошлом году. Теперь отгуливаю за два года, благодать! Очень приятно сейчас жить в Киеве. Помнишь, как я рвалась отсюда куда глаза глядят? А теперь — всем вам завидую!

— Но ты ведь можешь сюда вернуться. В любой момент.

— Конечно. Но я… Повременю еще. Поднакоплю интереса к столичной жизни. К суете. Мне это пригодится.

— И денег. И денег накопишь. Вернешься сюда с большими деньгами.

— С большими не вернусь. Мы с Игорем не те люди. Ну да это все ерунда!

— Как ты живешь с Игорем?

— Хорошо. Я уже очень люблю ту местность. И ту жизнь, которую мы там ведем. Там ведь совсем другая жизнь. Все иначе! Ох, долго рассказывать, и с чего начинать, не знаю… Ты ведь представить себе не можешь: мы живем под сказочным небом! И круглый год на небе праздник, будней нет!..

— Твой Игорь — замечательный парень. У нас многие его вспоминают.

Я рассмеялась:

— Ты была всегда к нему… несправедлива!

— По-моему, он замечательный. Тогда… в то лето… Если б не он, я бы просто пропала.

— Открывай вино. Или я? Ты умеешь?

«Неужели она будет рассказывать? Если хочет, то пусть, конечно, рассказывает… Хотя и так представить себе все нетрудно! Но оборвать ее я не смогу. Что ж. Будет рассказывать — буду слушать…»

— Ты знаешь, чрезвычайно хочется взглянуть на твоего мальчишку! Может быть, если тихонько, я зайду к нему в спальню?

— Можно, конечно. Идем. Но там темно. Идем-идем!

Мы вошли в крошечную комнату. Здесь стоял диван — у двери, у окна — раскладушка… и, кажется, шкаф. Сквозь раскрытое настежь окно светил фонарь. На диване, хорошо освещенном, спал мальчик. Он был белокурым, как и Голубка. Короткие вихры лежали на подушке, стояли торчком, я видела только одну щеку и толстые, печально выпяченные губы. Они тоже лежали на подушке.

— Какой он у тебя большой! — прошептала я. — Сколько же ему лет?

— Четыре года.

— Громадный мальчишка!

Она промолчала и смотрела на сына с улыбкой. Вот ведь, показался кому-то громадным.

— Сосет подушку, — сокрушенно сказала она.

— Ну, это лучше, чем палец. А ты спишь вон там?

Она кивнула.

— Ясно. Мамы все одинаковы. Пойдем?

Мы возвратились в большую комнату, где, как мне сейчас показалось, было до странности тихо. Лишь за балконом шелестело: не то листва, не то мелкий дождь. В стекле балконной двери на какой-то миг отразилась я, а за мной Голубка. Наши бокалы сверкали от бокового света, что проникал из дальнего угла. Это были красивые, редкостные бокалы. Они были разного цвета — голубой и зеленый. Но из обоих к нашим губам притекало одно и то же вино, очень светлое, терпкое, чем-то напомнившее мне бруснику.

— Какие бокалы! — прошептала я. — Где ты их взяла?

— Подарили. Недавно.

— Дорогие…

— Дорогие.

Мы смолкли. Она была очень неразговорчива, но молчала легко, без мук. Держа бокалы в руках, мы безмятежно думали, каждая о своем. А я и не думала, я смотрела издали на смутные очертания городов и людей, которые сейчас отделились в памяти и повисли, словно пар, в самом темном углу, под потолком — в чужой, еще не обжитой комнате. Я и не пила, а только губой теребила глубокий узор на бокале…

А она смотрела на меня близоруко, слегка смежив густые, пушистые и ненакрашенные ресницы, сквозь которые искрящейся голубизной просвечивала доброта. И еще какая-то упрямая безответность.

Ее характер был для меня загадкой. Она была неизменно тиха, покорна, терпима. Она подчинялась обстоятельствам и чужой воле. Она подчинялась порой обстоятельствам диким, возмутительным. Без слов, без перемен на снежно белом лице. Лицо ничего не выражало, кроме адского терпения. Я видела это не раз. Каменное лицо. Даже и тени вздоха, который пришлось подавить, не отыскать было на ее лице. Не знаю почему, но меня это раздражало. Там более что я видела и другое. Я видела, как на нее сходило порой такое же каменное несогласие. Тогда оставалось ее только убить. Потому что никаким уговорам она не поддавалась. И все это опять же с выражением адского терпения.

Когда она подчинялась капризу мужа, который ни с того ни с сего говорил нам: «Нет, мы с Галей никуда не поедем!» — и молча шла в кухню заниматься хозяйством, я видела, что она подчиняется не бездумно, на ее тихом лице лежала печать какого-то знания… Что-то такое она знала, что было известно лишь ей одной. Какая-то тугая, сильная идея была вколочена в ее женское сознание. И с нею ей жилось легко. Она никогда не колебалась! Эта неведомая идея руководила ею жестко и однозначно. Не было вариантов. Соглашалась сразу и до конца, и точно так же упиралась.