Николай Коняев - Индеец Кутехин

Перед ноябрьскими Сереге Кутехину приснился сон.

Он был индейцем и скакал в безрадостную глубину равнинного пространства. И не было ни погони, ни перестрелки, только бесконечная, изнуряющая скачка и такая же бесконечная, захолодевшая прямо под сердцем тоска. Расстилались по сторонам присыпанные нищенским снежком поля, сбоку осталась свалка металлолома, а в другой стороне чернел облетающий осинник.

Сон не ушел из памяти и, еще лежа в постели, Серега усмехнулся — ну какой он к черту индеец, если всю жизнь на тракторе, и даже в детстве не садился на лошадь? Но не рассеялся с усмешкой холодок в груди. Только закашлялся Кутехин и, нашарив ногами валенки, валявшиеся возле кровати, встал.

— Херня какая-то приснилась… — пожаловался он на кухне жене. — Понимаешь, мать, приснилось, будто индеец я… Ну и скачу, значит…

Он потер рукою впалую грудь, словно надеялся растереть застоявшийся внутри холодок.

— Да ты что?! — ехидно всплеснула руками жена. — Неужто индейцем стал? А я вчерась думала, в китайское состояние превратишься. Глаза-то налил, что в разные стороны смотрели.

— Ну серьезно тебе говорю… — Кутехин взял со стола заварочный чайник и глотнул прямо из носика холодной заварки. — А вчера чего? Вчера получку давали, так что все законно, мать. Сон просто такой приснился. Скачу, понимаешь, индейцем. И такая тоска, что и сил нет. Неужто, мать, у индейцев одна тоска заместо жизни?

— Дак тебе ж виднее, раз ты индеец теперь у нас… В Сосновке вон, говорят, мужики нахлебались какой-то гадости, так и почернели все, будто негры.

Не любил Кутехин, когда на жену находило такое… Жалила она, язвила, и не могла остановиться.

— Дура ты! — вздохнул он. — Я тебе про сон толкую, а ты пьяниц сосновских приплела. Лучше объясни: к чему такой сон привиделся, да еще перед праздниками?

— А к хотеньеву дню, наверное… — не задерживаясь, ответила жена, и от ее глухоты, от невозможности докричаться со своей тоской до самого родного человека, совсем тоскливо сделалось Кутехину.

— К хотеньеву дню, говоришь? — спросил он. — Ну-ну… Может, и правда, к хотеньеву…

Кутехин посмотрел на сковородку, на которой скворчало сало с поджаренной картошкой, и передумал завтракать.

— Ты куды это, не жравши, пойдешь?! — всполошилась жена, увидев, что муж натягивает пропитанные мазутом ватные штаны.

Но было уже поздно. Теперь уже Кутехин не хотел давать обратный ход.

— На хрена жрать! — зло ответил он. — Индейцам, может, и не положено завтракать. Привыкать надо!

Ночью прошел снежок… Припорошил грязь на дороге, превратил в сугробчики груды битого кирпича, куски засохшего бетона… Но еще безрадостней сделалась присыпанная снегом земля. Уныло торчали из-под снега сухие стебли травы, палки бурьяна. Выпятился из снежной белизны покосившийся сарай, поленница дров. Тоскливо возвышалась над всем этим хозяйством кривая скворечня, в которой давно, уже которое лето, не селились никакие птицы.

Кутехин плюнул и зашагал в сторону мехдвора.

Никто в предпраздничный день там, конечно, не работал. Механизаторы сидели в сарае мастерской и курили, обдумывая, где бы достать выпивки. Можно было, конечно, сходить к Акуле Степановне, но та драла теперь за самогонку как за настоящую водку, и ходить к ней стало накладно. Тем более что причапал в сарай и старик Летунков…

Летунков убег с колхоза еще в конце пятидесятых. Убег он без справки, и сейчас непрерывно рассказывал про свою беспаспортную жизнь. Кутехин знал, что Летунков батрачил и в катаре у казаха-чабана, и на винограднике у старой абхазки — изработался совсем и, устаревший, вернулся назад в Забелье. Времена, слава Богу, изменились, и Летункову удалось даже выхлопотать пенсию, поскольку до своей беспаспортной жизни, до побега из колхоза, успел он на вполне законных основаниях повоевать и даже заслужил на фронте два ордена солдатской Славы. Так что в связи со все возрастающими заботами партии и правительства о фронтовиках определили Летункову пенсию— целых двадцать восемь рублей. Деньги, что и говорить, немалые, но к Акуле Степановне не больно с ними походишь. А выпить Летунков любил… Для этого и терся возле механизаторов. Потому как хотя и очерствели сердца механизаторов в развернувшейся борьбе с алкоголизмом, но окаменеть еще не успели, и наливали они Летункову. Немного наливали, но наливали. Уж очень жалостливо рассказывал дед про свою жизнь. Прямо плакать хотелось, послушав, как мордовали его по всей Советской Союзе…