Юлия Александрова - Собачий вальс (рассказы)

Ольга Александровна поднялась с кресла, больше не в силах выносить страданий заевшей пластинки, по-прежнему сдержанная и спокойная. Боже, каких неимоверных усилий стоило ей это спокойствие!

— Как выключить?

Наталья Николаевна молча ткнула пальцем в переднюю панель, и радиола затихла на выдохе.

— Пойду-ка я прогуляюсь, подышу свежим воздухом, пока ты тут… делами занимаешься, — Ольга Александровна всеми силами старалась не показывать своего раздражения, чтобы тем самым больше досадить дочери. Между двумя женщинами уже давно шла холодная война, и дочь явно проигрывала матери в терпении и выдержке.

Наталья Николаевна шмыгнула носом и вышла из комнаты, волоча за собой ведро со шваброй. Она долго возилась в гостиной, переставляла стулья, звенела посудой в серванте и шумно вздыхала каждый раз, когда ей приходилось наклоняться. Ольга Александровна не спеша переоделась: надела серую трикотажную юбку и белую хлопчатобумажную блузку простого покроя с невысоким воротничком-стоечкой. В прихожей дочь её окликнула:

— Мам, ты надолго?.. Куда пойдёшь?

Голос Натальи Николаевны несколько смягчился и звучал виновато.

— Я во дворе посижу, а потом до Патриаршего дойду, если не слишком жарко, — Ольга Александровна не обернулась и осталась стоять спиной к дочери, с трудом сдерживая обиду. — Занимайся своими делами спокойно, не буду тебе мешать.

Наталья Николаевна как будто ждала подобных слов, вновь взъерошилась и заворчала:

— А что? Думаешь, дела сами себя переделают? Мне некогда рассиживаться. Завтра гости, между прочим, приходят на твой день рождения. Забыла? Я не для себя стараюсь, тебе праздник устраиваю. Ещё в магазин надо и еду приготовить…

Ольга Александровна исподлобья посмотрела на дочь, развернувшись вполоборота.

— Нет, Наташенька, я не забыла, я просто не хотела его отмечать. Когда десяток лет до ста остаётся, тут нечему радоваться. А ты гостей назвала, меня не спросясь.

— Какие гости? — Наталья Николаевна даже взвизгнула и густо покраснела. — Кого я назвала? Только свои придут: Лёшка с Ларисой, Пашка с Галкой да я. Никого чужих не будет, говорю же. Только свои!

— Свои-то свои, а всё равно что чужие, — пробормотала Ольга Александровна и вышла на площадку. Сквозь плотно закрытую дверь она почувствовала, нет, увидела (то ли боковым зрением, то ли затылком), как Наталья Николаевна швырнула тряпку на пол и побежала к телефону, стоявшему у стены в узкой прихожей.

На улице было тепло, дул освежающий ветерок, и сидеть на скамейке в дальнем углу двора под густой тенью соседнего дома оказалось необыкновенно приятно. Ольга Александровна устроилась поудобнее: она хотела просидеть здесь как можно дольше, чтобы не пришлось возвращаться домой, где дочь размазывала злость и недовольство шваброй по полу. Уютный дворик тихо шелестел листвой, из открытого окна первого этажа доносилась музыка. Красивый женский голос пел о нежности, любви и разлуке. Ольге Александровне вдруг пришло на ум, что счастливые переживания неспособны вызвать в человеке столь прекрасный и мелодичный отклик. Счастье шумно и глупо, словно красноносый клоун на цирковой арене, брызжущий фонтанами фальшивых слёз, хохочущий и кривляющийся. Сопереживать легко только грусти и страданию.

Пожилая женщина задумчиво сидела на скамейке, скрестив пальцы рук, и смотрела куда-то вглубь себя. Она всё чаще ощущала желание перестать слышать человеческие голоса — слишком резкими и визгливыми они ей казались. Не любила разговаривать, избегала старушечьих сплетен и обсуждений нового бразильского сериала, научилась делать вид, что подслеповата и не замечает соседок.

В детстве и юности Ольга Александровна не любила тишину, даже немного страшилась её, но постепенно свыклась и научилась находить в ней некоторые преимущества. Так сложилось, что нигде не поощряли шумные забавы: ни в родительском доме, где свято оберегали покой красивой и уставшей маменьки, ни в Екатерининском институте, в дортуаре, классных комнатах и даже рекреациях которого постоянно слышалось: « Раs autant de bruit, mademoiselles… » [10] «Не так шумно, барышни!» (перевод с франц.). . Робкие воспитанницы в синеньких казённых камлотах переглядывались украдкой и безмолвными парами передвигались неслышно, как на похоронах, под неусыпным взором классной дамы. Тишина в институте угнетала, но на поверку оказалась вовсе не безнадёжной: в ней таилась внутренняя свобода и беспечная детская весёлость, которая то и дело рассыпалась по сторонам звонким шёпотом. После институтской жизни на Ольгу Александровну обрушилась другая, замирающая от страха и давящая тишина. В каморке тётки Агафьи запрещалось громко разговаривать и переставлять вещи, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Ольга Александровна помнила, как её новая квартирная хозяйка, распихивая по укромным углам присланные Александром Фёдоровичем из хлебного края шестнадцать пудов муки и пять пудов сахара, говорила: