– Ты ничего не понимаешь, – с досадой, чтобы отвязаться, сказала девушка. – Красота – это отточенные линии. Отсечение всего лишнего.
– Господи, где ты лишнее-то увидела? – искренне изумилась Нина, разглядывая девушку.
– А это?! Фу! – та с отвращением оттянула бледную складочку кожи на животе.
…Митька нёс девушку по цветущему лугу. Ноша была невесома, но от великого напряжения мышцы железными шарами вздулись под рубахой. Девушка тихо смеялась и гладила прохладными ладонями его лицо. Она то вспархивала и летала вокруг него, то снова доверчиво садилась на его руки, опахивая его крылышками.
У Митьки от нежности катились сердитые слёзы, но не мог их утереть – руки заняты. А так хотелось недоверчиво потрогать голубоватые впадинки под лопатками… С восторгом, жадно тычась губами и носом, обследовать её всю: от хрупких ключиц до поджатых жемчужинками крохотных пальчиков ног.
Вдруг накатывало бешеное желание стиснуть, сломать, причинить боль девушке – обнять так, чтобы хрустнули слабенькие позвонки. Конечно, он обнимал Галю и ещё, было дело, женщин из района. Но тела у них всех были по-крестьянски тяжёлые, крепко сбитые. Митькины руки с трудом смыкались за их широкими талиями. Никакой сладости: будто обнимаешь самого себя…
– Анорексия… Анорексия…
Митька проснулся от повторяющегося слова, похожего на женское имя из святцев: редкое, старинное, величавое.
– Болезнь называется – анорексия, сродни тихому помешательству. Больные медленно тают и однажды ложатся, чтобы уже никогда не проснуться, – всё это строго объясняла окружившим её старухам грамотная Галя, почерпнувшая сведения из медицинской энциклопедии.
Выяснилось, что она уже отыскала адрес родителей девушки и дала телеграмму. А также вызвала из района «скорую» и даже участкового, вот-вот должны прибыть.
– Вы представляете, если она тут помрёт? Всех же нас затаскают по судам. Статья в уголовном кодексе есть: неоказание помощи человеку, находящемуся в смертельной опасности.
Рёв стоит над Зотовкой – будто второй раз объявили всеобщую мобилизацию. Ревёт под ножом скотина, ревут старушки, прощаясь друг с другом: вряд ли уже свидятся. Четверых разбирают дети по городским квартирам. Там вместо печи – батарея центрального отопления, вместо улицы – застеклённая лоджия, с которой глянешь вниз – головушка кружится.
Бабку Таю, бабку Дусю и бабку Настю определили в дом престарелых. Апраксию берут в социальный приют.
– Временно, Митенька, временно! – уговаривает взбунтовавшегося мужа Галя. – Сам подумай, в комнате вдвоём не повернуться, а у нас малыш.
Митька, чтобы не слышать плача, забрался на подволоку: там у него лежал ящик с промасленными запчастями для «Каскада». Здесь морозно, тихо. На заросшей сухим снегом стене тут и там темнеют бугорки. Присмотрелся: изящно сложив крылья в пластинки, застыли бабочки.
Доживут ли они до весны, или молодой зелёный ветер бесследно разметает иссушенные в прах, в крошку хрупкие крылья?… Спят, и не разбудить спящих красавиц никаким страстным поцелуем.
Да и Митька мало похож на сказочного принца.
ДОСТАВКА САХАРА НАСЕЛЕНИЮ
Ольга Анатольевна не любила зеркал. Проходила мимо них стремительно, создавая за собой сквознячок. По ее мнению, зеркал в их квартире было больше необходимого раз в двадцать, хоть балет-классы открывай.
Без зеркал не могла представить свою жизнь дочь Ольги Анатольевны, девятнадцатилетняя Наташа. Зеркала каждую секунду напоминали Наташе, чтобы она ни на миг не расслаблялась, ходила натянутая как струнка.
С ее фигуркой, как у Венеры Боттичелли, этого не трудно было добиться: покатые, бессильно опущенные, как у подбитой птицы, плечики, фарфоровая чаша живота, выглядывающая из-за топика. Изумленно распахнутый взгляд прозрачно-виноградных глаз и припухшие, как от поцелуев взасос (а может, и от поцелуев, пора уже) верхней губки.
Свои длинные волосы после ванны на ночь она заплетала во множество косичек. А утром распускала и несла на голове упруго подрагивающее золотое чудо на обозрение смертным.
За волосами она ухаживала самозабвенно, за волосами – и ногтями. Выпадение волоса или поломка розового ноготка для нее равнялось вселенской катастрофе, становилось поводом для тихих глубоких слез. Ольга Анатольевна умилялась, но умиление маскировала под грубоватыми окриками. Сама она стриглась коротко, и даже после дорогой парикмахерской ее вихры выбивались из модельной стрижки, по-мальчишески своевольничали.
Читать дальше