Анастасия Вербицкая - Вечеринка

«Утомляется… Тоже ведь не машина», оправдывала мужа про себя Софья Сергеевна. Она ценила, что муж не изменяет ей, не кутит, не пьянствует, как другие.

«Идеальный батрак»… – язвила сестра Анна, сама много выстрадавшая от дон-жуанства красивого мужа.

Как бы то ни было, на лицо был факт, что самолюбие Софьи Сергеевны порядочно-таки притупилось за тринадцать лет супружества. Случись такая сценка в первые годы, вскоре после того, как она – стройненькая, беленькая гувернанточка, устав мыкаться по чужим домам, радостно вышла за безумно влюбленного Петра Николаевича, – о, она показала бы ему!.. И не раз она устраивала супругу великолепную истерику… Ей это даже нравилось… Она ничего не имела против этих встрясок, разнообразивших жизнь…

Беда была в том, что страсть Петра Николаевича что-то уж очень скоро испарилась. Через каких нибудь два года она исчезла бесследно… Ее сменила глубокая привязанность к детям. Жену он тоже сильно любил, но характер его портился. Явилась требовательность, раздражительность. Даже ласковость исчезла. Они редко разговаривали по душе, а потом уж ни о чем интимном не говорили, ограничиваясь одними мелочами домашнего обихода… Дрова вышли… У Сережи животик болит, доктора надо… Пора Наде на шубку новую дать… Мясо вздорожало безбожно. У Евтихьевых опять скандал… она кухарку обсчитала… та мировому подает…

Но уж тут Петр Николаевич обрывал красноречие Софьи Сергеевны… он не любил, чтобы «судачили»…

И когда раз она, по старой памяти, вздумала впасть в истерику, он живо отучил ее, сбежав к брату на двое суток. В этих случаях – теперь, когда прошла его страсть, – он был непреклонен. Его не останавливали ни ночное время, ни вьюга, ни тридцатиградусный мороз.

«Характерец», – сквозь зубы говорила Софья Сергеевна.

А Петр Николаевич отвечал ей, – эдак лет шесть после свадьбы:

– Нет уж, сударыня, – я вам даю комфорт, удобства всякие, сытую жизнь… От вас требую одного: покоя…

Софья Сергеевна никогда не спрашивала себя, есть ли у мужа деньги, когда в хозяйстве оказывался изъян…

Она входила в гостиную, где он работал поздно вечером за письменным столом, и клала перед ним счета из магазина полотен и белья.

– Это что еще?.. – спрашивал он испуганно.

– У детей простыни развалились… Надо наволочки и из столового кое-что… Завтра пришлют за деньгами…

– Восемьдесят рублей?.. Да что ты, мать? Откуда я их возьму?..

– Вот чудак-то! – Она пожимала круглыми плечами. – Говорю: простыни развалились, полотенец нет… Опять чайные…

– Да как же это так вдруг сразу развалилось все?

– Ах… ну что ты понимаешь, Pierre? Не могу же я за каждой мелочью отдельно таскаться в магазин… Лучше en gros… Скидку делают…

– Чорта с два «ангро»… – мгновенно раздражался Петр Николаевич. – Хороша скидка! Ты бы еще на сто рублей счет представила… Что мне их тебе – родить, что ли, эти деньги? Откуда я их возьму?..

– Без наволочек тоже нельзя, – упрямо твердила свое Софья Сергеевна, отлично зная, что стоит на твердой почве, и что деньги будут.

– Слава Богу, развязались с бельем, – говорил Иванов на другой день, отсчитывая деньги. – Прошу меня теперь лет пять, по крайности, не беспокоить…

«Дурак, – думала, улыбаясь, Софья Сергеевна, – Точно дети не растут? Пять лет, – шутка сказать»…

Проходил месяц и опять новый счет.

– Это что такое?

– Пять пар башмаков… Приказчик ждет из магазина. У детей обуви нет…

Хуже всего было весной или осенью. Сразу требовалось пять или шесть пар калош, затем ботиков.

– Да ведь позволь… кажется, недавно?…

– В сентябре, – подсказывала Софья Сергеевна, – а теперь март… у детей ноги растут, или нет? Как ты полагаешь?

Конечно, он соглашался, что растут. Что-ж тут спорить? И так до бесконечности.

Всего страшнее счета были от Мюра, переходя за сотню. Там фигурировали осенние и весенние пальто мальчикам, бурнусы девочкам, муфточки, капоры, фланелевые штанишки, гетры, рукавички…

…У Петра Николаевича в глазах темнело.

– Ты меня без ножа режешь, Софья Сергеевна… Побойся Бога… Где я тебе такую сумму возьму?

– Я, Петр, не виновата… Я их пальто не ем, их башмаками не закусываю… – иронизировала она, вспоминая Щедрина. – Нечего, значит, меня и попрекать… Твои дети, не чужие… Любишь кататься, люби и саночки возить, – флегматично изрекала она.

– Да ведь катались-то мы оба, а плачусь я один, – озлобленно кричал Иванов. – В толк не возьму, как же у других людей, победнее?.. Все разве в магазине готового платья одеваются? Как же Ельниковы?.. Анна сама все делает… Почему же ты?..