Николай Гарин-Михайловский - На селе

Деревенское начальство само же и запустило подать, а тут стукнули: дай да подай; вынь да положь. Черкасским, тем хорошо – машина у них – то же город: хлеб сорок семь копеек, на две копеечки всего против города дешевле, а из медвежьего угла у тебя-то и всего семьдесят верст, а сыпь Ивану Васильевичу по двадцать семь копеек. Там соль тридцать пять копеек, тут пятьдесят, там «карасин» две копейки фунт, тут пятак тот же Иван Васильевич рвет. Черкасский сто пудов хлеба смотал – в развязке с податью, а ты ее половину всего отдал.

А подать одна у всех. Этак сказать, за тех черкасских всю подать машина платит, те вон и назмить на досуге стали, а ты и поспевай за ними со своим одром, как знаешь. Так у машины и думка одна, а одра-то своего хоть на части рви.

Худо жить в медвежьем углу: работы выше горла, а в каждом деле рубль на полтину перебит, а то и на четвертак: продал дешево, купил дорого. А на землю опять цена повыше пригородной. Оно, конечно, было время, была земелька. Крепостными были, на хорошенькую земельку господа согнали народу. А тут воля пришла, а земля – только гляди на нее, – на большой надел много ли вышло? А и вышли – народу-то удвоилось, а то и утроилось – по десятинке на душу не выходит. А жить надо. Крестьянину, если не сеять, – чем заниматься? Покупать надо землю. А сунься-ка ее купить?! За старую на один хлеб десять – двенадцать рублей, а залежь восемнадцать – двадцать, залог все тридцать отдашь. Вот куда выскочило: навечно, как на волю шли, по пятнадцати рублей назначали, а сейчас сколько их по пятнадцати передал, а земля все не твоя. Так ведь было бы платить за что! Прямо сказать, отбилась земля: бывало, на плохой неисжатый хлеб стоит, а теперь с хорошей, если урвешь восемьдесят пудов – крестись двумя руками. А восемьдесят пудов во что станут? Земля двенадцать, пашня с бороньбой, кому не надо, – пять рублей, семена, вон, с осени двадцать пять – тридцать мотаешь, а весной семь гривен отдай, а их двенадцать пудов надо – восемь рублей сорок копеек. Жнитво в пяти рублях хоть обложить, снопы да молотьба – пять, вот тебе и тридцать пять рублей. Пуд самому сорок пять копеек встал – городская цена… Сыпь по двадцать семь копеек. И много работы, да вся на людей она, – мимо бежало, да в рот не попало… Эх, счастье черкасским! Свет открытый, купцы из города амбары понастроили, а к тебе в отрезанное место кто заглянет?

Кулаки да прасолы, – им найдено.

Как узнали, что подать сбирают, как коршуны, слетелись. Третью часть скотины угнали тогда из деревни. А скупали-то как? Первая лошадь в двадцати рублях шла, телка шесть – восемь… А сунься ее назад покупать – и все двадцать отдашь.

А на весну голод. Осенью за двадцать четыре копейки мотали, а тут девять гривен, к осени рубль двадцать копеек, зимой рубль семьдесят копеек. Тут пять податей заплатил бы тем же хлебом и сам сыт был бы, а теперь свой же хлеб за восьмерную цену покупай назад. А покупалок-то где взять? Иван Васильевич – вон полтора пуда за десятину жнитва дает, а люди летом по восемь – десять рублей гресть станут! Вот таким молотом-то со всех сторон как по загривку начнет хлопать – тут и выворачивайся, как знаешь.

Приехал тут один господин, – отчего плохо живете? Мы ему, как путному, по пальцам пересчитали.

Послушал, послушал:

– Неверно, машиной извоз подорвете…

И грех и смех. Мы-то, мужики, и то разобрались, ты ж ученый, мозги-то твои при тебе. Извоз?! Придет, конечно, извоз: ему же, Ивану Васильевичу, свой же хлеб повезешь за шесть копеек – четырнадцати копеек с пуду-то уж нет, а харч, а полом, а лошадь изведется, а дома дело кто править станет? Другой об назме толкует: тут на речку вывезти навоз время не урвешь – вези еще его за три версты в поле. Эхе-хе-хе! Толковать-то вас, не зная дела, много охотников, – вникнуть да разобраться только вот некому. Беда кругом: встало дело. Растет нужда в народе из года в год, точно хворь какая негодная. Кто недавно еще в достатке жил, вовсе на нет сошел, а безлошадных больше, чем в городе, стало.

Исаевых дом старинный был, первый дом, – одним годом на нет сошел.

Нелады давно у них шли. Семья большая: за стол 22 рта садилось. Нелады да нелады: ослаб старик, так маленько вроде того что отходить от дел стал; дал волю старшему сыну, а у старшего у самого детей с хозяйкой восемь человек. Младшим братьям обидно: без малого вся работа на него уходит. А праздник придет – старшей снохе да сестрам первая обнова. Младшим снохам опять обида: они за мужей, – братья друг с дружкой схватятся.