Евгений Титов - Игра в мечты

– Да, может, он ваще еврей! Ты рубильник его видел? Ваще-е-е носяра! Как у черняшки. Их ваще надо всех отсюда! Все чтоб к себе валили! – Вовка вдруг перешёл на свою «больную» тему национального вопроса.

– А что тебе плохого евреи сделали? – Бадхи посерьёзнел.

– А что, Бадхи, может, ты тоже еврей? – зло захихикал Стас.

– Может, и еврей! – с вызовом заявил Бадхи.

– Может, ты и обрезанный? Может, ты даже монгольский еврей?

И действительно, проглядывалась в Евгении Мельникове по прозвищу «Бáдхи», сокращённо от Бодхидхарма, лёгкая монгольская грусть и задумчивость в разрезе серых глаз и слегка раздвинутых скулах. Что ж с того?

Стас снова захихикал и затряс головой.

– Что тебе тут смешного?

Бадхи стал настороженным и злым:

– Понавешал тут картиночек своих лядских! И улыбается ещё.

Кулак Бадхи сжался и превратился в настоящее оружие ближнего боя – такой крепкий крестьянский кулак. Бадхи сжал оба кулака и яростно смотрел на Станислава. Я ничего не мог понять. Какие картины? У нас на стенах висели две картонные репродукции, доставшиеся вместе с домом. Картинки в стиле хохломской росписи. На одной бравый сельский парубок дореволюционного ещё времени в полушубке, подпоясанном кушаком, и в шапке набекрень встречает молодку с коромыслом на плечах и призывно ей улыбается. Водички, небось, просит попить, а то захороводить так и охота, так и охота. А вторая репродукция – с девушками в народных русских нарядах, ведущими хоровод. Очень простая.

Поглядел я на картинки и обмер. Вместо парубка Сталин игриво поглядывал на Брежнева, несущего вёдра на коромысле, а вёдра – не вёдра вовсе, а крылатые ракеты с надписью «СС–20». Брежнев в цветастом платочке, густые свои косматые брови развесил, тоже улыбается, правда, застенчиво, а Сталин ему и говорит, с акцентом, конечно: «И ядэрный кулак кому хочэшь вааткном! Так, Лэоныд Ильич?»

Перевёл я взгляд на другую стену, а вместо девок черти вокруг котла с грешниками пляшут, а ближайший ко мне чёрт – не кто иной, как наш Гипнотизёр. Ужаснулся я увиденному, огляделся и ужаснулся ещё сильнее. Получилась такая картина общая у нас в доме, значит:

– репродукции эти лядские, неизвестных художников,

– я сижу, луплюсь на них, ничего не понимая;

– Бадхи натурально лает, как бешеный пёс, готовый броситься на Стаса, хихикающего и трясущего головой, как китайский болванчик без остановки;

– Вовка рассказывает кому-то невидимому, сидящему вроде бы на печке, чем отличается секель от просака и как ими правильно пользоваться.

И в голове моей так всё закружилось, закружилось, натянулось в моей голове так, что…

Позади Вовки и Стаса, разместившихся напротив нас с Бадхи, оглушительно грохнуло и зазвенело с такой силой, что на спины ребят и на пол полетели мелкие стёкла. Все бросились в разные стороны. Вовка брыкнулся на спину вверх ногами, влетев в подлокотник, Станислав отшатнулся и почти вскочил на стол. Сильнейший порыв ветра со снегом ворвался в комнату, саданув о стену форточку. Ветер был настолько сильный, что у меня разлетелись волосы, будто решил высунуться на ходу в окошко вовкиной машины.

Стас, мгновенно сообразив, схватил подушку и ткнул ею в открытый проём. И тогда мы услышали – на улице был… да конец света был на улице! Крышу рвало в разные стороны, ветер пел на сто голосов, как хор Пятницкого, в дырах крохотной летней комнатки на втором этаже. По стёклам металась ледяная крупа так неистово, что становилось страшно за стёкла. Мы вскочили и чем попало – куртками, одеялами, подушками, старым рваным ватником – залепили по-баррикадному окна. Стас вышел в коридор, в котором гулял ветер, будто дверь была не закрыта. В комнате сразу стало холодно. Он попытался открыть входную дверь и не смог. Ветер просто не пускал на улицу. Стас вернулся в комнату и сказал:

– Не, ребят, надо, наверное, ложиться спать, ну её в манду. Здесь чтото непонятное творится. Я погоду на неделю смотрел, вроде солнце обещали.

– А на Селигере всегда так. Низкая облачность, ветер меняется часто. Местные говорят, что по сто раз на день, – попытался успокоить нас Бадхи.

– Да и хрен с ним! Братух, давай, правда, ложиться, – поддержал Стаса Вовка.

Не только я подумал, что Гипнотизёр так и не вернулся домой, но все промолчали, хотя его диван занимать не стали. Мы с Бадхи залегли за печкой, а Стас с Вовкой примостились на узком диванчике, у свистевшего окошка. Погасили свет.

Наприключенившись, мы отключились быстро: день-то непростой сложился. Ночь, однако, тоже спокойной не стала. Мне снились страшные костлявые старухи, водяные и лешие. Старухи тянули длинные руки, настигавшие меня повсюду. Как и бывает во сне, убежать я никак не мог – тело становилось тряпочным, кукольным, каким-то неживым, я даже отмахнуться от них не мог. Старух сменили фашисты, окружившие меня с трёх сторон. С четвёртой была пропасть. Я понял как-то сразу и очень ясно, внушительно, что вот она, моя смерть, что меня сейчас не станет. От страха я стал задыхаться, что-то тяжёлое навалилось на меня. Сердце остановилось. Я никак не мог вздохнуть. Спасти могло одно- единственное движение рукой, я пытался и не мог его сделать. Никак. Сейчас задохнусь! На смену панике пришла апатия: мне показалось, будто я лежу на дне океана, так глубоко, что выплыть на поверхность даже смешно пытаться.