Илга Понорницкая: Ты говоришь мне про язык аборигенов

И, кажется, Люся брала себе весь его страх, все беспокойство, что сюда войдут. Она молча приняла условия конспирации, раз это нужно было зачем-то Виктору Анатольевичу. Мне кажется, она и наедине звала его только так. Ей ничуть не нужно было притворяться, чтоб сохранить видимость прежних отношений — он начинающий преподаватель, она студентка, тянущая учебу еле-еле, влюбленная в него — и все кругом видят ее любовь, один он нет. Люська почему-то думала, что так будет лучше для всех — и для нее в том числе, и для чего-то там, что будет с ними обоими потом. А может, о себе она вообще не думала — ведь бывает так, что женщине совсем не интересно, как там будет лучше для нее.

«Когда отец приезжает, а?» — спрашивала и спрашивала Лайонелла. Было страшно, что она спросит еще о маме, дома ли мама или, быть может, тоже в экспедиции, с отцом. Но Лайонелла не спрашивала о ней — и тебе так и казалось, что ты обманываешь всех людей подряд, с тех пор как понял, что сидеть на вокзале — совсем не то, что дома у кого-то из приятелей. Здесь чаще всего никто не спросит, дома родители или нет и знаешь ли ты свой адрес. Однажды, уходя, он, сам не зная зачем, взял с собой этот писклявый комок в одеяле. Отчего-то стало жалко оставлять комок дома. Так бывает жалко оставлять в темной комнате своего медведя или грузовик, и все что угодно — то, что любишь. Когда он выходил в подъезд, мама сидела на диване — напротив двери — и смотрела на него одним из этих своих взглядов, у нее их несколько, он научился различать, что будет после того, как она насмотрится перед собой вот так или еще вот так. Потом у нее все снова начиналось, несколько раз, когда они с сестрой были старше. Она лечилась.

— Посмотри, Лайонелла сегодня или нет? — говорит мне Виктор, когда в обед мы вместе выскакиваем перекусить на автовокзале. У нас не так много буфетов. Я заглядываю и вижу ее лиловую головку в кружевах. У нее новая наколка на парике. Виктор отчего-то думает, что Лайонелла сходу узнает его. А узнав, заговорит, закидает вопросами — как папа, как сестренка? У мамы как здоровье? Что говорят врачи? Он бережет свои детские воспоминания, из-за них он предпочтет голодный ходить. Вот Катька — та попроще. В буфет заходит, когда ей нужно, и с Лайонеллой не здоровается в упор, не отвечает на улыбки. И вся-то вина бедной Лайонеллы в том, что она грела себя иной раз фантазией: вот Анатолий вернется из экспедиции в конце концов когда-нибудь, увидит свою жену, поймет — бабенка не в себе. И спросит: «Кто же нянчил моих детей? Ах, Лайонелла? Как же я теперь без нее обойдусь?» Сколько людей пытались предсказать ход его мыслей — и в науке, и в жизни. А он почти всегда оставался непредсказуемым.

Я покупаю у Лайонеллы два пирожка. Виктор ждет меня у вокзала, спрашивает: «Ну что, пройдемся по городу? Еще сорок минут. Можно даже спуститься к морю». Я пожимаю плечами, мы идем. Он говорит, что уедет из города последним. Наш город — умирает, или как это правильно сказать? Так говорят везде — что город умирает. Пожил. Заводы, фабрики стоят, и все стараются уехать. Электричество дается по графику, и вода в кранах — тоже по графику. График объявляют по радио, на неделю, и он в каждой кухне висит, на тетрадном листке. Мы зависим от того, сколько осталось угля. Да мы здесь от всего зависим. Говорят, настанет день, когда топить здесь станет совершено нечем. Деревья, мебель — все пойдет в «буржуйки». Все кончится, дома обледенеют.

Сейчас июнь. Наши лиственницы распускаются. И что-то распускается еще, и воздух пахнет карамелью. Но если дует ветер, запах моря вытесняет запах карамели. Морем пахнет уже от центральной площади. А возле института на Приморской — само собой. Здесь даже губы становятся солеными. И на фасаде института трещины от вечной сырости. Ты говоришь: «Отец вернется — будет хлопотать, насчет ремонта. Ждут его». Отец в Америке, само собой. Где ему быть? Ты говоришь, что хочешь посмотреть, чем все здесь кончится. Если все, правда, кончится когда-нибудь. Хочешь проверить, может город умереть, как человек, или не может. Скоро это станет ясно. И ты говоришь, что согласился бы уехать сейчас только в экспедицию, на лето. Много хочешь. Сколько лет уже нет экспедиций — говорят, на них денег нет. Были и нет. Как будто аборигены что-то намудрили у своих котелков с волшебным зельем. Будто что-то напутала та женщина, шаманка, пытаясь сделать, чтобы ты скорее к ней вернулся.

Ты говоришь мне про язык аборигенов — как у них «река» и как «олень», и для «оленя» много разных слов. «Олень бегущий» и «олень, жующий ягель», и «олениха вместе с олененком». Когда идут дожди, нет вертолета, все, что слышишь, запоминается само. И если бы еще немного там пожить, их языком ты овладел бы в совершенстве. Со временем ты стал бы как они. Охотился бы с ними. Они бы тебя выбрали вождем. Он как-то называется у них, но это, точно, значит — «вождь». И я не знаю, где кончается реальность. Я думаю про твой роман с моей подругой Люськой и про причинно-следственную связь. И не могу понять: я точно знаю, что между нами ничего не будет — оттого, что в самом деле ничего не будет? А может, ничего не будет оттого, что я об этом слишком точно знаю? Ты спрашиваешь, как мне перспектива стать женой вождя?

Читать дальше