Геннадий Гусаченко - Тигровый перевал

-- Эт кому как повезёт, -- уклончиво отвечает Дымарь. -- Ты вон давеча только колонка принёс, а Ермошка трёх соболей.

-- Во-во, -- оживился Иван, -- и я то ж говорю: "Давай, Ермоха, охотничать вместе. Что добудем - пополам! Чтоб, значит, ни тебе, ни мне, не обидно...".

Ермолай согласен:

-- Я рази против? Пополам - так пополам... Давай спать...

-- Эт едрёна корень! -- хлопнул себя по колену Дымарь. -- Так и знал!

Стали Иван и Ермолай охотиться вместе. И "тормозки" Иван снаряжал теперь из рюкзака Ермолая. Дело у него пошло бойчее. В первый день после договора Иван крупного соболя принёс, а Ермолай небольшую норку, потёртую капканом. В другой раз Ивану опять повезло: добыл трёх золотисто-чёрных соболей и пару лисиц. Ермолай же вернулся ни с чем: капканы сойки посбивали, кулёмы и плашки снегом замело. Стрелял лису, да промахнулся. На третий день вытряхнул Ермолай из рюкзака несколько белок и небольшого колонка. Прикусив губу, Иван натягивал на правилки шкурки двух соболей. Был он хмур и молчалив.

Спустя неделю из промхоза привезли хлеб, сахар, масло и другие продукты. Иван повеселел и, в очередной раз возвратясь в зимовье с соболем, сказал Ермолаю, снимавшему шкурку с белки:

-- Знаешь, Ермоха, однако, зря мы договорились пушнину пополам делить. Давай каждый себе. Чтоб, значит, не обидно потом ни тебе, ни мне...

Дымарь при этих словах покачал головой и усмехнулся.

-- А мне-то? -- равнодушно пожал плечами Ермолай. -- Давай кажный себе...

Начали приятели охотиться врозь. Но теперь удача чаще выпадала Ермолаю. Почти ежедневно возвращался он с богатой добычей. Связки шкурок на его стене заметно росли, а на гвоздиках Ивана их не прибавлялось. И хотя, собираясь по утрам за "мягким золотом", Иван, как и прежде, шутил и посмеивался, взгляд его быстрых живых глаз всё дольше задерживался на мехах Ермолая. За пару недель до закрытия пушного промысла Иван, поблескивая глазами, предложил:

-- Давай, всё ж, Ермоха, в один котел пушнину добывать. А то не хорошо получается: живём вместе, а промышляем как единоличники...

Дед Дымарь даже с лежанки вскочил:

-- Вот хитрован какой! Не слушай, Ермоха, этого проныру!

Но Ермолай и ухом не повёл на замечание старика. Потянулся лениво, зевнул, придвинул к сушилу обутки.

-- Как хошь, мне без разницы. Однако, поздно уже. Туши лампу, Палыч.

Последние февральские дни не баловали хорошей погодой. Ветреные, со жгучим морозцем, они прошли без особых изменений в нашей таёжной жизни. Вертолёт, прилетевший вскоре из райцентра, забрал с собой промысловиков и добытые ими меха. Вновь побывать в тех пушных краях мне пока не довелось, но если придётся, я обязательно расскажу о дальнейшей судьбе двух приятелей-охотников из Листвянки.

Короткий зимний день ещё не совсем угас, когда я, нагруженный только что добытой олениной, сел передохнуть на поваленную бурей ель. Опершись тяжёлым рюкзаком о толстые сучья, с удовольствием раскинул на снегу уставшие ноги, прикидывая, успею ли выбраться засветло из ключа Угрюмого. Здесь, за поворотом шумящей под наледью горной речки мне, наконец-то, повезло: после долгого преследования я увидел в осиннике двух изюбров. Олениха осторожно, словно нехотя, грызла стылую кору осинок. Бык, увенчанный короной блестевших под вечерним солнцем рогов, стоял неподвижно. Какие-то секунды, поднимая карабин, я любовался грациозным зверем. Через мгновение рогач заметил меня и вскинулся в прыжке, но выстрел опередил его. Пуля, угодившая под левую лопатку, уложила таёжного красавца на чистый снежок у края наледи, и не теряя времени, я приступил к свежеванию туши. Работал я споро. Быстро снял шкуру, освободил тушу от парных внутренностей и набил рюкзак слегка подстывшей грудинкой, не забыл прихватить главное лакомство - печёнку. Снегом, валежником укрыл оставшееся мясо и лишь тогда позволил себе немного расслабиться.

Распадок, принесший мне удачу, неслышно потонул в синих сумерках, но там, где всё ниже к устью Угрюмого спускались со скалистых откосов чёрные ели, ещё багровел закат, и блики его золотили неровную кайму горизонта. Прежде, чем темнота окончательно поглотит тайгу, я дотащу свою ношу до низовья ключа, а там каких-то пять-шесть километров по старой лесовозной дороге и вот оно - зимовье - с жарко натопленной печкой, с дымящейся на столе свежениной и приветливым дедом Дымарём.

Так думал я, прилаживая карабин к плечу, и решительно поднимаясь с валежины. Вдруг страшный приступ почечной колики заставил меня распластаться на снегу. Дикая боль железным капканом сдавила левый бок и низ живота. Не отпуская ни на миг, напротив, она усиливалась. Я стонал, скрипел зубами и корчился на снегу, чувствуя, как немеют руки и ноги. Даже язык и губы стали вялыми и непослушными. Мелкий колючий снежок засыпал меня в этом сумрачном ущелье. Понимая, что погибну от колики или замёрзну, если не встану, я продолжал лежать посреди молча обступивших меня скалистых утёсов, равнодушный и безразличный ко всему, кроме не утихающей боли. Не знаю, сколько времени длились эти невыносимые мучения, но уже в темноте кто-то взял карабин из моих цепенеющих рук, поднял меня и понёс...