Марина Дробкова - Вкус гамбургских вафель

Ребенок жадно хватает сосок, а я просто держу его на руках. Что я чувствую? Умиление? Мне не до того. Материнскую любовь? Я не знаю, что это. Возможно, не потеряй я чувство ритма, я смогла бы испытать что-то похожее на единение с моим сыном. Но я ничего такого не испытываю, у меня вообще нет никаких эмоций. Только одна мысль: я должна убедить Гюнтера.

Завтра все газеты будут кричать о неслыханно дерзком поступке. Церковь осудит меня. Общественное мнение подвергнет порицанию. Ну а суд… выполнит свою работу. Но я-то знаю, как они все ошибутся.

Двадцатый этаж, я выхожу. Дверь квартиры прямо напротив, нажимаю кнопку звонка. Отто как раз насытился и спит, довольный. Для такого малыша он проделал огромную работу. Гюнтер открывает дверь. Он высокий и черноглазый, а его волосы цвета воронова крыла – такие же, думаю, будут у Отто – все еще густые и блестящие, и ни одного седого, хотя, по меркам нашего общества, Гюнтер довольно пожилой человек, ему тридцать три.

Ожидаю криков, ругани, захлопывания двери перед носом. Но он лишь пару мгновений смотрит на меня – на нас – потом молча пропускает в квартиру. И, только закрыв дверь, изрекает:

– Что ты здесь делаешь, Эмма?

Заготовленные слова куда-то испаряются. Вдруг понимаю, что все это не то. Гюнтер не сентиментален, он обычный мужчина. К тому же он никогда не любил меня. Идея убедить его спасти собственного сына кажется мне сейчас несусветной глупостью. Только эта глупость будет стоить мне свободы.

Не могу ни говорить, ни плакать, просто стою, привалившись спиной к стене, на руках у меня спит наш сын, рожденный по контракту. По договору перед государством. Оно должно обеспечить обоих детей. Гюнтер мне ничего не должен, он только донор, и он знает об этом. И я это знаю.

– У меня вылет через тридцать пять минут, – неожиданно мягко говорит Гюнтер. – Что ты хочешь? Денег? Страховку для девочки?

Смотрю на него с непониманием. Вдруг до меня доходит, что держу в руках младенца, закутанного в розовое одеяло. Не говоря уже о том, что с мальчиком из Центра меня никто не выпустил бы. Точнее, не должен был.

– Это не девочка, – охрипшим голосом говорю я. – Это наш сын Отто.

Пока Гюнтер соображает, быстро прохожу в комнату и, положив спящего ребенка на стол, разворачиваю одеяло. Расстегиваю памперс – достаточно для того, чтобы Гюнтер увидел: это мальчик. Брови его отца ползут вверх.

– Что это значит? Кто отдал тебе ребенка? Или ты…

Он меняется в лице.

– Ты что, украла его? Эмма, ты сошла с ума? Ты…

Он качает головой, переводя взгляд с меня на сына.

– На что ты надеялась? Я не понимаю. Ты, такая разумная, такая всегда холодная со своей неженской логикой? Погоди, я, кажется, догадался: на тебя так подействовал виртуальный наркоз, что ты решила удержать меня ребенком? Эмма, у нас ведь даже толком ничего не было!

– Погоди…

Прерываю поток его красноречия, одновременно пеленая моего мальчика. Уверенность потихоньку возвращается ко мне.

– Гюнтер, мало времени. Послушай, прошу. У нас двойня. Девочка осталась в родблоке, я подсунула ее им вместо мальчика. Вместо нашего Отто, понимаешь? Чтоб ей дали иммунолонг.

– Что за черт… Мальчик не привитый? Зачем, Эмма? Девочки живут и без иммунолонга, ты же знаешь. Да, качество жизни…

– Вот именно, качество жизни! – кричу я шепотом. – Сначала вирусы, потом хронический васкулит, и наконец – опухоли и смерть. В лучшем случае она родит одного ребенка и умрет, не дожив до сорока.

– Но ведь все так живут! – горячо возражает Гюнтер. – Неужели ты так ненавидишь меня, так ненавидишь мужчин, что намеренно оставила мальчика без прививки? Мальчик не выживет!

– Выживет. Потому что ты увезешь его отсюда. На Землю.

Гюнтер со всего размаху опускается на стул, жалобно заскрипевший под ним.

– Ты… Ты… Ты понимаешь, что за похищение ребенка, который принадлежит государству, тебя отправят в тюрьму? И меня тоже.

– Гюнтер, я все равно умру лет в тридцать пять. Последние восемь лет мне по крайней мере не надо будет озадачиваться поиском работы.

– У тебя никогда не было проблем с работой, – машинально возражает Гюнтер.

– Это раньше. А теперь я лишилась чувства ритма. Я не смогу танцевать, не смогу управляться с клавишными машинами, я не воспринимаю личностный настрой, даже не справлюсь с регулировкой транспортных потоков, я инвалид, понимаешь? Меня посадят – пусть. Моя дочь не окажется на улице, а сына ты прямо в порту через автомат переоформишь на себя. У тебя двойное гражданство, и к тебе никто не придерется. Во всем буду виновата только я, я одна. Я хочу, чтоб они нормально жили, понимаешь? Наша дочь – здесь, а наш сын – на Земле, где ему не грозит иммунодефицит.