Юлия Зонис: Прямо пойдешь

– До перекрестка, спрашиваю, далеко?

– До какого перекрестка?

– Ну, такой тут есть перекресток с камнем. От него налево скотобойня, прямо пруд.

Бабка глянула на парня снизу вверх, поправила сбившуюся косынку.

– А, это который к Виркиной мельнице. Так это тебе отсюда прямо идти, а потом вниз по Первомайской. Минут за двадцать дойдешь. Быстрее дойдешь, ты ж молодой.

Первомайская, прямо. Что-то царапнуло, что-то в названии мельницы. Что-то…

– Почему Виркина?

Старуха усмехнулась, и от этого ее лицо неожиданно помолодело, покруглело.

– А то ты не знашь? Или не растрепались еще? Это ж у нас вроде аттракциона…

Бабка выговаривала «аттракциёна».

– Все молодые, которые с дач, на болото шастают, на мельницу эту смотреть. Я думала, ты тож из этих. Вон, приезжали из Москвы недавно, как их – фальклёристы, что ль? Тоже шастали. Фальклёр им. Как хлеб завозить, пойди найди кого, одни старики горбатятся, а вам все фальклёр… А чего фальклёр? Смотреть там нечего, доски одни. Развалилась она вся. И вроде взрослые люди, а серьезно так спрашивают, прямо, знашь, и засомневаешься – все в порядке-то с головой?

Вадим пытался понять, что в бабкиных словах было неправильно. Затылок ныл, мысли ворочались едва-едва, медленно, как клубок опарышей. Будто сквозь пелену он слышан визгливый голосок старухи, та поминала утопившуюся мельничиху Вирку и ее дочерей – младшую, кажется, тоже звали Виркой, и были они то ли цыганами, то ли выкрестами, и не Вирка, а Верка, и не утопилась, а в город сбежала и там свихнулась, по рукам пошла. Что-то важное сказала бабка, но важное ускользнуло, совсем уж было спрятало голый опарышевый хвост – и тут Вадим ухватился за этот подергивающийся хвост и вытащил мысль на свет.

– Как же… – он понял, что перебил бабку, и что это невежливо, но важность мысли его опьянила, – как же развалилась? Она целая совсем, даже колесо работает.

Бабка замолчала. Потом оглядела Вадима с головы до ног, постучала по лбу согнутым пальцем и быстро засеменила прочь, прижимая к ногам сумку. Вот ведьма старая, подумал Вадим.

Сегодня камень казался безобидным. И затянутые зеленью надписи проступали едва-едва, так, отдельные буквицы старого алфавита. Откуда примерещились песенная строка? Явно прикатили сюда этот камень с погоста, где торчал он над могилой купца N. или помещика S., скупо указывая даты жизни и смерти. По куртинкам мха катилась дождевая вода.

Слева от камня был вовсе не мрачный ельник, а реденький березняк, и просвечивали за ним заросшие сорняком поля. Вадим спустился по тропинке к пруду, и тут наконец из-за туч вылезло солнце, отразилось в воде, заиграло на листьях кувшинок, и пруд стал не пруд, а шкатулка с драгоценностями. Поквакивали лягушки, и даже рыба какая-то плескалась на глубине. Идти к мельнице не хотелось. То есть совсем не хотелось идти. Ну ее, подумал Вадим, какая разница – цела она, развалилась ли или черти утащили ее куда подальше. Не буду, не хочу проверять. А ноги уже сами несли его вверх по склону, ноги ловко петляли между стволов старых лип, и спустя всего лишь сотню шагов вывели его на косогор.

Внизу зеленела трава. Вода разливалась озерцом, но не бурым, болотистым, а прозрачным и голубым. А мельница, стоящая у воды, и вправду совсем развалилась. Торчали гнилые доски, угадывались в траве остатки колеса, сохранилась задняя, обращенная к лесу стена. Сквозь щели между досками просвечивало небо. Трещали кузнечики. Хотелось упасть на спину, зарыться с головой в заросли тимьяна и пустырника, долго, долго смотреть на высящиеся облака. Ничего зловещего не было в этом месте, и Вадим испытал такое облегчение, которое испытывал разве что в детстве, обнаружив, что потерявшаяся было мама опять нашлась. Как и тогда, в детстве, чувство длилось всего лишь мгновение, но за это мгновенье Вадим успел подумать – вот оно, счастье.

Вернувшись на дачу, он упаковал банки с коловратками, сачки, выпил наконец чаю и доел колбасу. Сидел на крыльце, курил, наблюдая, как оживают соседние дачи. Завтра суббота, можно завалиться в Универ и спокойно посидеть за микроскопом, а можно потомить коловраток еще день и пойти к Лерке. У нее день рожденья, будет много хороших ребят. Лерка тоже любит играть на гитаре, но вот той песни, про рыцаря на распутьи, она не знает. Вадим затушил сигарету и пошел в дом. Повалился на сырую кровать и стал думать о Нике.

Ночью было смутно. Являлись тонкорукие дочки мельничихи. Странным образом среди них оказалась Ника, она была младшей, той самой, что вроде бы не утопилась. Она смотрела в глаза Вадиму, упрямо, вопросительно, будто искала в нем… кого? Жертву? Спасителя? Потом пришел серый черт в собачьем ошейнике и потребовал своего. Он хлопнул хвостом о землю и снова зародился вчерашний и позавчерашний ритм, дрогнуло колесо, но Вадим приказал – не быть. И не стало.

После ночного дождя солнце ярко блестело на листьях, но трава уже успела высохнуть. Вадим пробрался сквозь крапивные заросли, прошагал вдоль путей и вышел на платформу. Ему казалось, что что-нибудь непременно помешает ему уехать – не будет билетов, отменят электричку до Москвы или ручеек, пересекающий тропинку перед самым подъемом к станции, разольется мощным потоком. Но ничего этого не случилось. Ходили поезда, в окошке кассы виднелось лицо заспанной пригородной билетерши, и даже расписание висело рядом с окошком, нахально соответствуя времени прибытия и отбытия. Вадим купил билет, плюхнул рюкзак на скамейку и уселся рядом. До поезда оставалось двадцать минут.

Читать дальше