Артём Веселый - Гордость

Дым утренних костров стлался по лугу, будто овчина. Расседланные кони дремали, сбившись в табунки, ветер заворачивал на сторону свалянные гривы и подстриженные хвосты. Залитые сном бойцы храпели вокруг огней, бредили сраженьями, бормотали и тревожно выкрикивали полуслова команды. Иные, стуча зубами, вскакивали, проделывали гимнастику, потом грели котелки, жевали обвалявшееся в сумах сало и, по привычке все сделать торопливо, обжигаясь, хлебали из мятых кружек настоянный, ровно деготь, крепкий чай.

Невдалеке в черных развалинах лежал сожженный хутор. Над пожарищем торчали закопченные тулова печей и труб. Заплаканные бабы сидели на узлах, на окованных жестью сундуках и кутали в тряпье сморенных сном ребятишек. Хмурые мужики лазили по горелому и, тыча кольями, извлекали из-под дымящихся головешек осмоленные огнем глиняные горшки, плуги, лопаты и всякую мелочь.

Единственную уцелевшую хату занимал штаб кавалерийской бригады. По лавкам, по полу, на печке храпели на разные голоса ординарцы, писаря и квартирьеры. Облаком висел прогорклый табачный дым, воняло портянками, кислой овчиной и промозглой человеческой вонью. На широкой кровати под атласным одеялом лежал молодой командир Иван Чернояров. Он посасывал трубку и харкал через всю горницу к порогу.

С улицы в раму забарабанил увесистый кулак, задребезжали стекла.

– Ей, штабные!

Чернояров поднял чубатую голову:

– Чего там? Кто орет?

– Иван Михайлович, – подтянулся к высокому окну да так, вытараща глаза, и повис на руках подчасок Федулов, – чечен прискакал, вас самолично требует… Мы его пока заарестовали.

– Какой чечен? Где он?

– Готово, привели… Дожидает! – крикнул Федулов и оборвался.

Комбриг, босой и заспанный, вышел на крыльцо.

На зудкой маленькой лошаденке в кругу казаков вертелся чеченец. Сверкая зубами и коверкая слова, он что-то рассказывал.

Казаки смеялись.

Узнав командира по смоляному чубу, горец принял под козырек и отрапортовал:

– Товарищ Чернаар, мы ночим в атак не хадил, мы дынем в атак не хадил.

– Как? – потемнев, спросил Иван.

– Мы усталь, мы канчай война.

– Где стоит полк?

– Куторь Расшеват.

– Ладно. Передай своему начальнику Хубиеву приказание немедленно выстроить полк. Приеду сам.

– Уассалам! – Чеченец дернул повод влево и полетел в степь, как черная тень.

– Во сукины дети, – остановился проходивший мимо с конным ведром подхорунжий Шебутько, – грабить они первые, а воевать их нет.

– Не скажи, – возразил ему Назарка Чакан, – тоже есть страсть храбрые… Их только раззадорь, черта в дрожь кинет.

– Нагляделся я на азиятцев… В окоп не ложится и в лаву ходить не охотник. Догонят где втроем одного, зарубят. Не дай бог, ежели у них какого-нибудь Ахметку убьет. Вмиг слетится сотня братьев, дядьев, сродников, бросают позицию и на рысях везут хоронить Ахметку в свой аул, будь он хоть за сто верст.

– Наш русак, – вступился опять подхорунжий, – русак смекалкой берет. Где надо бежать, хоть ты его моли, проси, пристрашку давай, все равно убежит, а где видит – ударить можно, ударит.

– Ты, Шебутько, и хитрый, а не хитрее теленка, языком под хвост не достанешь, – сказал Назарка. – Смекали мы с тобой смекали, да пол-России немцам и провоевали.

– Дурак, – обернулся к нему подхорунжий, – там нас продали и пропили. Не духу, снаряду не хватило, а то мы бы еще потягались с германом… Я говорю, что храбрость без сметки гроша ломаного не стоит. Возьми, к слову сказать, китая. Дерется, стервец, важно, отступать не любит и плену не признает… Сядет, ножки калачиком подвернет, насыпит в колени патронов и стреляет до последнего, да и стреляет-то не с плеча, а с пуза. Какой от него прок?

– Мы надысь, – ухмыльнулся разведчик Осадчий, – отступали из немецкой колонки. Забавы ради приставили китайца сортир охранять, а сами смылись. Да-а, позавчера захватили тут в балочке двух юнкарей и давай их про нашего китайца выспрашивать. Што бы вы, головы, подумали? Шестерых кадетов ухлопал. На него бегут, кричат: «Бросай винтовку!» – он стреляет! В него гранаты мечут, он, стерва, стреляет! Его штыками порют, а он свое – стреляет.

Взорвался хохот такой гулкий да грозный, что спавшие по лугу бойцы повскакивали.