Иероним Ясинский - Две подруги

Потом она вернулась на прежнее место, полная страха, что не застанет Занкевича, который мог придти и уйти.

Скамейка действительно была пуста.

Тоска начала терзать девушку.

Прямо сияла картина заката. Облака, дымчатые с багровым отливом, расползались над холодным солнцем. Ниже, в светло зелёной лазури клубились золотые тучки, а в самом низу, на янтарном фоне, за сетью веток, чернели силуэты крыш. Чёрные стволы далёких деревьев казались розоватыми.

«Отчего не пришёл Занкевич? Что задержало его?»

Назначая это свидание, он смеялся над смущением девушки, не понимавшей, зачем тут понадобился Таврический сад; и у него был такой загадочный вид.

Она терялась в предположениях.

На горку поднялся, между тем, молодой человек в коротеньком пальто. Подойдя к девушке, он приподнял картуз и сказал:

– Может быть, ошибаюсь… Вы – Марфа Сергеевна Голубова?

Девушка ответила:

– Да… Что вам?

– Я от Занкевича, с письмецом, – пояснил он и стал рыться в пальто.

Голубова побледнела. Она видела, как плоские пальцы молодого человека достали из широкого кармана лоснящийся конвертик, запечатанный лиловой облаткой, взяла письмо и, не смея вскрыть его, с испугом смотрела на адрес.

– Что, он болен? – спросила она.

– Не могу знать.

Она сделала усилие и сорвала конверт. Дочитав письмо, Голубова повернулась к молодому человеку, и её глаза были широко раскрыты, как бы застыв от ужаса. Занкевич не только навсегда сошёлся со своей женой, получившей большое наследство, но и уехал вот сейчас за границу вместе с нею.

Голубова заплакала. Когда она подняла голову, молодого человека уже не было.

Небо потухало. Над янтарной полосой меркли лиловые облака. Бледно-розовый сумрак обливал предметы.

Голубова сиротливо сидела на скамейке.

Беспредельной перспективой вставало перед ней чёрное будущее. Отчаяние грызло её. Слёзы медленно капали на шёлк бахромы и блестели там как на ресницах.

Ненавистное захолустье опять цепко ухватилось за неё, чтоб окончательно засосать в своём болоте, уморить от скуки, отравить злословием.

«К чему жить?»

Однако жить хочется. Ведь вот другие же живут. Все живут, всем хорошо!

В саду ещё гуляли. Она вздохнула. Она была здесь совершенно чужая. Враждебно звучал смех в воздухе, и голоса казались злыми.

Она уронила руки на колени.

Вдали, по аллее, изогнутой как дуга, меж деревьями мелькала женская фигура. Она быстро приближалась. Можно было разглядеть её. На ней был толстый плед и простенькая шляпка. Наклонённого лица не было видно до половины. Она шла к горке.

Голубова почувствовала точно удар в сердце. Она вдруг всё забыла и не спускала глаз с женщины. Та приблизилась, села на скамейку и вынула из кармана бумажку с табаком. Плед распахнулся, и из-под него на затылок выбились золотые косы. Лицо незнакомки было бледное, худое, с выражением презрительной кротости и гневного сострадания, с резко очерченной линией розовых губ. Большие глаза её смотрели озабоченно и грустно.

Голубова пришла в волнение почти лихорадочное.

Соседка свертела между тем папироску, тонкую как соломинка.

Тогда Голубова быстро подвинулась к ней и радостно сказала:

– Саша, милая, здравствуй!.. Вот так судьба… И не думала, и не гадала! Голубова. Неужели забыла!?. Саша… Как же это так… И не стыдно тебе?..

– Голубова? Ах, Боже мой? – произнесла Саша, всматриваясь внимательно в соседку, и щёки её вспыхнули, синие глаза заискрились смехом. Она стала жать ей руку. – Марфенька Голубова?..

Они поцеловались, Голубова заплакала.

– Ну, чего же ты? – спросила Саша, наклоняясь к ней. – Ах, как ты изменилась, Марфенька… Выросла… Ну, чего же ты? А?

Она закашлялась, любовно глядя на подругу, из глаз которой слёзы текли ручьём.

– Ты, Сашечка, тоже изменилась, – говорила Голубова и, всхлипывая и улыбаясь, вытирала лицо платком.

Они долго смотрели друг на дружку. Марфенька не выпускала рук Саши из своих.

– Я тебя узнала по папироске, – начала Марфенька. – Такие были в моде в нашем пансионе. Помнишь, как ты курила в форточку, а я сторожила?.. И как нас поймала Ольга Ивановна?

– Помню.

Саша усмехнулась и, высвободив руки, принялась снова за табак.

– Давно в Петербурге? – спросила она, зажигая спичку.

Марфенька рассказала.

– Но как ты кстати встретилась! Ты так утешила меня, Сашечка! Мне было грустно, Сашечка! – прибавила она печально. – Ах, Сашечка! Сашечка!

Болтливое возбуждение охватило её. Мало-помалу она сделала Занкевича центром разговора. Была потребность поделиться горем. И, говоря об измене своего любовника, она злилась, и голос её слезливо дрожал.