Иероним Ясинский - Расплата

Обуреваемая всеми этими мыслями, молодая женщина и не заметила, как её муж и Кривцова вошли в дачный садик, где, в центре единственной куртины, с поблёклыми цветами, возвышался столб с зеркальным шаром, и затем, пройдя темноватую залу нижнего этажа, уставленную соломенными стульями, поднялись по узенькой лестнице до балкона.

– Варенька! – крикнул Ракович.

Она вздрогнула и, встав, повернула голову к нему.

При виде Кривцовой маленький лоб её, выпуклый и испорченный оспой, вдруг побелел. Она стояла спиною к солнцу, во весь рост, стройная и почти массивная. На нижней части её круглого лица блуждала бледная улыбка, губы трепетали. Казалось, она употребляет огромные усилия воли, чтоб подавить своё гневное смущение.

Кривцова смотрела зло, и её улыбка была также некрасива. Но бледность была незаметна, благодаря розовому свету заката, прямо падавшему на неё. Руки были опущены, локти прижимались к телу, она дрожала.

Так прошло несколько мучительных секунд.

Ракович первый нарушил молчание, нежно толкнув Кривцову к жене и произнеся развязно:

– «Ах, подруженьки, как скучно»!.. Что ж вы… точно недовольны встречей… Ну, мало ли там что!.. Стоит ли! Будьте по-прежнему друзьями… Ну, мир, пожалуйста, мир!..

Его жена сделала шаг вперёд и медленно протянула подруге мягкую руку, с тонкими пальцами.

– Здравствуй, Катя! – сказала она.

– Здравствуй! – отвечала Кривцова, чуть прикасаясь к её руке. – Извини, что так неожиданно и, может быть, не вовремя… Но мне нужно… и я нарушу твоё мирное житьё небольшим разговором… Ведь, я для этого нарочно в Петербург приехала… Надеюсь, извинишь?

Та с некрасивой улыбкою, которою умеют оскорблять женщины, сказала:

– Вероятно, что-нибудь очень важное?.. Что ж делать… Поговорим… если недолго…

– Да… Очень недолго, – отвечала Кривцова. – Николай Петрович! Уйдите, пожалуйста…

Ракович пристально взглянул на неё, потом на жену. Глаза его засмеялись. Не сомневаясь, что ему удастся, во всяком случае, примирить подруг, он вышел.

Кривцова захлопнула за ним стеклянную дверь. Гвоздь, державший драпировку, выскочил, и парусина мягко опустилась до пола.

– Говори, Катя, – произнесла молодая женщина.

Кривцова, руки которой нервно шевелились под тальмой, с трудом отвела глаза от её гладкого золотого кольца, взяла стул и села спиной к выходу.

– В сущности, – начала она, – я хотела сказать тебе всего несколько слов… Но сейчас раздумала… Нужно, чтоб всё было по справедливости… И потому речь моя теперь будет длиннее… Ты должна будешь её выслушать, ты у меня в долгу…

– В долгу?

– Конечно. Если б было иначе, мы не встретились бы так… – она неловко засмеялась, подыскивая выражение, – так сухо!.. Ведь мы были как сёстры… А теперь, Варенька, мы враги. Что поссорило нас? Коля. Ты отняла его у меня – и я тебя возненавидела. Зато и ты стала ненавидеть меня, потому что, разбивши мою жизнь, сделалась моим неоплатным должником… Ты каждую минуту должна ожидать, что я потребую от тебя отчёта и стану твоим судьёю… и что могу осудить тебя и покарать – с неумолимостью палача. Твоя ненависть, Варенька, ниже сортом, но она служит доказательством, что я говорю правду.

– Что же тебе нужно, Катя? – вскричала Варенька, пожимая плечами и делая рукой жест недоумения. – Положим, мы уж не друзья; это естественно в подобных случаях… Мы враги, потому что предмет нашей вражды – живой человек, которого нельзя же поделить, чтоб не было обидно ни тебе, ни мне… Но я совсем неповинна в твоём несчастье… Я полюбила Николю – и только…

– Я ещё не начинала говорить, Варенька, – с дрожью в голосе отвечала Кривцова, – и о том, что мне нужно, скажу после. Это было только предисловие – разъяснение на твой вопрос.

Она опять пошевелила руками под тальмой, причём послышался какой-то металлический стук, и, сделав над собой усилие, начала:

– Ещё бы! Никому не воспрещается любить!.. Это свободное чувство… Но ведь и убивать никому не запрещается… до поры, до времени…

– Ну, это разница! – живо заметила Ракович.

– Да, разница – вообще… – отвечала Кривцова, – но не в моём случае. Ты это сейчас увидишь, если не видела… Слушай… Мне нечего распространяться о том, как я его любила… Он тебе сам всё рассказал, потому что от тебя у него не было тайн… Я это знаю теперь… Я была его женой, и нам нужно было повенчаться… Он часто обещал мне это… Правда, при этом он развивал свою теорию личного наслаждения, которая исключала возможность брака… Но он развивал её, может быть, с целью заблаговременно приучить меня к своим будущим изменам… Может быть, он рассчитывал, что из меня выйдет ширма… Ужас положения так был велик, что я решилась бы выйти за него и на этом условии и пожертвовать любовью… А он между тем всё медлил и скрывал причину… Ты видала моего дядю?.. Это был дикарь в самом грубом смысле… Заметив, что я беременна, он прежде всего отколотил меня… и потом ежедневно пилил меня и попрекал… В нашей дикой, мелко чиновной, мещанской среде свободная любовь – преступление. Тут нельзя отрицать брака… Тут заплюют и сживут… Во мнении дяди я была последняя дрянь, которую можно было бить пинками… и говорить ей такие вещи, которых никогда не слышали твои дворянские уши, Варенька… Бежать было некуда! Всюду осмеяли бы, всюду оскорбили бы!.. И ведь он всё это знал. Знала и ты. Если ты честная, то не станешь от этого отказываться… Да, ты знала, Варенька, и даже простила ему… за меня!.. Ты не ответила на моё письмо… Я умоляла тебя приехать ко мне… повидаться… Самой отправиться к тебе мне было нельзя… Дядя отобрал от меня единственное приличное платье… А у меня, от моей тогдашней полноты, был такой смешной, позорный вид… О, я понимаю, почему ты не приехала и оставила письмо без ответа… В это время вы оба были в самом разгаре вашего воркования… Подожди, не перебивай, ты после скажешь, если это понадобится… До последнего дня я надеялась… и сносила мерзости дяди… Вдруг – вы исчезли… и бросили меня… Я осталась одна, оскорблённая, обманутая, без веры, без луча света…