Роберт Батлер: Возращение ревнивого мужа в форме попугая

Но полчаса назад случилось кое-что волнующее. Одно слово — слово, которое в зоомагазине мы все знали, — вдруг попало в самую точку. Когда этот тип с ковбойской пряжкой на ремне, в сапогах из змеиной кожи, с одутловатым лицом, гундося о любви, тащился мимо клетки за моей женой через комнату, я сказал ему: «Крекер». От удивления он даже дернул головой. Я понял, что его уже так называли в лицо. Я повторил: «Крекер». Но для него я был птицей, и он решил не обращать внимания. «Крекер, — сказал я. — Привет, крекер». Так было даже лучше. Они вышли в коридор, я быстро-быстро переместился по жердочке, успел их увидеть до того, как они повернули к кровати, успел послать ему вдогонку: «Привет, крекер», и он, обернувшись, зыркнул на меня.

Это меня обнадежило. Я не спеша отодвинулся от края клетки, обращаясь к мирной картине, которая открывалась за дальней стеной. Небо сегодня голубое с меловым оттенком, бирюзовое, как лобик той самочки синелобого амазона, что с неделю сидела в магазине на соседней жердочке. Она была прелесть, но я внимательно наблюдал за ней первые день-два, и вскоре она начала флиртовать с какаду Уилли, и я знал, что она разобьет мне сердце. Но ее цвет, который сейчас повторяется в небе, и правда очень нежен. Все эти чувства я оставил в прошлом, когда увидел жену. Я, при всей своей подозрительности, верный мужчина. Слишком, может быть, верный. Слишком многое готов отдать, и в этом, возможно, вся беда.

Из спальни стало доноситься уханье, и я сосредоточил взгляд на дереве за стеклом. На ветку опустилась ворона, клюв открыт, горло трепещет, но звука я не услышал. Я чувствовал себя очень странно. По крайней мере я высказал, что хотел, этому типу. «Милая птичка», — произнес я сейчас, имея в виду себя. Милой птичкой назвала меня она, и я ей верил, и повторил еще раз: «Милая птичка».

Но потом случилось кое-что новое, очень для меня нелегкое. Она пришла из спальни голая. После того как я упал с дерева и не мог полететь, потому что не было крыльев, я ее такой не видел. Раньше она всегда придерживалась некоторых правил. Голая была в только в спальне, здесь — одетая. Но вот она входит из коридора, я смотрю на нее, и она по-прежнему стройна, она красива, я думаю, — по крайней мере, мне ясно помнится, что, будучи ее мужем, я находил ее красивой в таком виде. Сейчас, однако, она кажется мне слишком обнаженной. Ощипанной. Мне от этого печально. Мне ее жаль, и вот она проходит мимо меня в кухню. Я хочу поделиться с ней перьями, вырвать их у себя из груди и дать ей. В эту секунду, видя ее ужасающую наготу, я люблю ее больше, чем когда-либо прежде.

И, воодушевленный своим последним словесным успехом, я, когда она возвращается, решаюсь заговорить.

— Привет, — говорю я, подразумевая: мы по-прежнему связаны, мне по-прежнему нужна только ты. — Привет, — повторяю я. Пожалуйста, прислушайся к этому крохотному сердечку, которое день и ночь колотится ради тебя.

И она действительно останавливается, подходит, наклоняется ко мне.

— Милая птичка, — говорю я, и это значит: ты красива, жена моя, и твоя красота молит о защите. — Милая, — повторяю я. Мне хочется прикрыть тебя своей наготой. — Плохая птица, — говорю я. Если в твоей жизни есть другие, если даже они только в мыслях у тебя есть, я ничего не могу поделать. — Плохая. — Твою наготу трогают изнутри другие. — Выпусти, — говорю я. Как мы с тобой можем быть чем-то единым, цельным, если ты не пуста в том месте, которое должен заполнять я?

Она улыбается и открывает дверцу клетки.

— Вверх, — говорю я, подразумевая: неужели в здешнем мире нет места, где я могу быть свободен от этого ужасного присутствия других?

Она просовывает руку в клетку, подставляет ладонь, я забираюсь на нее, дрожу, и она говорит:

— Бедняжка.

— Бедняжка, — отзываюсь я. Ты тоже тосковала по цельности, и каким-то образом я подвел тебя. Меня тебе было недостаточно. — Плохая птица, — говорю я. Прости меня.

А потом, завернув за угол, появляется крекер. На нем только сапоги из змеиной кожи. Бросив быстрый взгляд на его несчастное, лишенное перьев тело, я качаю головой. Мы, попугаи, не выставляем половые органы напоказ, и, в отличие от нас, этот мужчина имеет поистине жалкий вид.

— Дурачок, — говорю я. Мелькает мысль, что моя жена просто-напросто этого не замечала. Наивно, конечно. Именно его-то она и хочет. Не меня. Она высвобождает из-под меня ладонь, ставит меня на открытую дверцу клетки, поворачивается ко мне голой спиной, обнимает этого мужчину, они смеются и, пошатываясь из-за объятий, возвращаются туда, за угол.