Роберт Батлер - Женщина проигрывает в конкурсе на лучшее печенье и поджигает себя

— Печенье с шоколадной крошкой.

Авторучка шеф — повара замерла над блокнотом. Он определенно ожидал более экзотического названия.

— Прописными буквами, — сказала я.

— Да — да, — сказал он и понимающе кивнул, хотя совершенно ничего не понял. Я увидела, как он записывает название заглавными буквами: ПЕЧЕНЬЕ С ШОКОЛАДНОЙ КРОШКОЙ.

Он двинулся дальше. Мне было все равно. Я чувствовала, что могу победить. Где — то в зале были дегустаторы, и мир для них состоял из тех же вещей, что и для нас, пришедших сегодня сюда печь печенье: из противней, форм и бесчисленных рядов этих маленьких сладких обманок.

После похорон я сидела на кухне у Евы.

Она месила резиновой лопаточкой тесто для печенья и рыдала.

— Нечего за меня переживать, — сказала я ей.

Она повернула ко мне заплаканное лицо и сказала:

— Ты такая мужественная.

— Вот уж не сказала бы.

— Да — да, не спорь.

— Это не мужество, — сказала я. До сей поры я говорила правду, но не знала, как сказать остальное. Даже себе самой.

— Нет, это именно мужество.

— Это корка, — сказала я. — Хуже того. Это… Я слишком долго сидела в печи. Сахар кристаллизовался, почернел и выгорел. Его изначально было слишком много.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь.

— Да я тоже, — сказала я. — Никогда у меня так сильно печенье не подгорало. Разве что донышко почернеет. Поначалу. Когда я только училась. Но не настолько. Что, если у тебя весь день и всю ночь включена духовка, а потом опять весь день и всю ночь и печенье испечется, сгорит и превратится в золу? Что будет со всеми этими сладостями, если они простоят на огне много лет?

— Ты меня пугаешь, — сказала Ева, но не отложила миску и не подошла ко мне, она не подошла, и не обняла, и не отправила меня домой, в постель, дав печенья с собой. Она отвернулась и принялась мешать свое тесто.

И я не имела представления о том, что со мной творится. Ни малейшего.

Я не позвала ее к себе на следующий день, хотя была моя очередь. И на послеследующий тоже. Мы больше не разговаривали. Как это мы додумались не разговаривать после стольких лет сплошных разговоров?

Шеф — повар двинулся дальше, и местная тележурналистка, молодая женщина, которая явно ни разу в жизни не пробовала настоящего печенья, разве что из пачки, купленной в бакалейной лавке, сунула мне под нос микрофон. В лицо мне ударил яркий свет, и она сказала:

— Почему вы здесь?

Что и говорить, хороший вопрос. Но тут был только один ответ.

— Я всегда пекла печенье, — сказала я. — Когда вся жизнь к этому сводится, уже невозможно сменить занятие.

Она, микрофон и свет двинулись дальше, и я не взглянула на Еву, которая была следующей. Но я слышала ее голос, чистый и громкий, когда она объявляла свое печенье: «Вишневая прелесть щечек херувима». Шеф — повар аж вскрикнул от наслаждения самой идеей такого печенья, и я наклонилась к своим рукам, лежавшим на крышке стола. Мой большой американский бумажный фартук зашуршал. Есть вещи, которые нельзя изменить, но кое — что все — таки можно. Я принесла с собой крошку из молочного шоколада, но что — то подсказывало мне взять еще и из черного. Карл считал, что она горькая, крошка из черного шоколада. Но Карла уже нет в живых. Ему теперь приходится иметь дело с горечью иного рода. Я тоже никогда не любила горький шоколад, но вкусы меняются. Сегодня мне показался уместным горький.

И потом мы все повернулись к плитам, в зале раздался голос шеф — повара, и он сказал: «Хозяйки, включайте духовки», и мы начали. И все ингредиенты были у меня с собой, и я выложила их на стол, совсем как в то утро, после смерти Карла. Я сбрызнула противень этим аэрозольным кулинарным жиром, смешала овсянку, муку, корицу, пекарский порошок, пищевую соду, соль и взглянула на Еву. Руки у нее были алого цвета. То, что должно было придать щечкам херувимов их румянец, — все было у нее на руках. Я смотрела на нее, и мне показалось, что в глазах у Евы стоят слезы, и я поняла, что она готовит для Вольфа.

Я повернулась к своему печенью. Настало время добавить сахару. Рука моя потянулась за сахарным песком, но я медлила. По рецепту нужна была чашка песку. Но с меня довольно. Я положила одну чашку коричневого сахару. Только чашку коричневого. Жюри будет мне благодарно, подумала я. После «Грязи с мостовой» и «Щечек херувима» их будет уже тошнить от всего чрезмерного и необычайного, и мое печенье тронет их как нечто настоящее, родное, словно материнские объятья. И они будут жевать и жевать и отложат вынесение оценок, потому что им не захочется прекращать жевание, и я вернусь вечером к себе домой, и испеку еще порцию точно такого же, и буду жевать его ночь напролет, пока не взойдет солнце.