Гюстав Флобер - 12 шедевров эротики

— Да вы тоже ранены! — воскликнул Амбра. — У вас вся шея в крови. Покажите…

— Ах, пустяки!

— Но покажите!

Пуля, пройдя навылет через плечо Бланшэ, оцарапала шею Моники. Но от волнения она не чувствовала боли.

— Этакий зверь! — воскликнул Амбра, и только сейчас вспомнил об убийце. — Никого!..

Пустой стул, на который за минуту до того упал Режи… Буассело убежал.

От легких похлопываний по лицу смоченной в уксусе салфеткой Бланшэ с глубоким вздохом очнулся.

— Ай, — застонал он, поднимая голову.

— Не двигайтесь, — сказала Моника.

Стоя на коленях у дивана, она взяла его руку и нежно пожала. Он открыл глаза, улыбнулся при виде трех склоненных к нему голов и сказал, успокаивая друзей:

— Я думаю, рана совсем пустая… В плечо… Это мне знакомо. У меня уже одну пулю вытащили в 1915 году с другой стороны, только тогда это была немецкая.

— Вам нельзя разговаривать, — сказала г-жа Амбра.

— Эту вытаскивать не придется, — склоняясь над ним, пошутила Моника. — Смотрите, как она пролетела.

Он так разволновался, увидев красный шрам, что чуть снова не потерял сознания.

— Пустяки, не пугайтесь…

Взволнованная Моника молчала. Слова благодарности бессильно замирали на губах. Боясь его утомить, она прошептала:

— Если бы не вы…

Он отвечал загоревшимся взглядом, и этот взгляд был красноречивее слов.

— Не благодарите. Это так просто…

Просто? Конечно, он сделал бы этот рыцарский жест и для другой… Но сегодня для нее и только для нее! Моника была в этом уверена, видя его счастливое лицо, и едва сдерживала радостное волнение.

— А вот и Мари, — сказала г-жа Амбра. — Ну, что?

— Доктор сейчас придет.

— Хорошо, вскипятите воду.

Бланшэ выждал, пока затворится дверь.

— Теперь нужно сговориться… Где револьвер?

Амбра показал.

— Здесь, на столе. Скажем так: вы его разряжали, мы разговаривали и вдруг раздался неожиданный выстрел.

Моника и г-жа Амбра переглянулись. Он сказал это так просто… Слезы выступили на глазах у Моники. Конечно, и здесь он думал только о ней. После порыва, бросившего его под выстрел, из деликатности, он боялся, что они преувеличат его поступок.

— Никто не должен знать о скандале, — попросил Бланшэ.

Амбра сказал:

— Легко же отделывается этот мерзавец.

— Не мерзавец, а несчастный, — поправил Бланшэ.

Скрывая волнение, Моника отошла к открытой на луг двери.

— Вот и доктор!

Доктор Люмэ сделал вид, что поверил данным ему кратким объяснениям. Он осмотрел рану и, успокоенный, сказал:

— Дней восемь в постели, покой и перевязки. Если не будет нагноения, рана заживет быстро. А пока что этого господина надо уложить.

Бланшэ ни за что не хотел стеснять своих друзей и просил, чтобы его в автомобиле «скорой помощи» отвезли в Версаль. Но на эти протесты не обратили внимания. Моника отдала ему свою комнату. Ей было отлично и на диване в спальне г-жи Амбра. Они сейчас же переменили простыни, освободили вешалку и столы от платьев и туалетных принадлежностей. Не успели Амбра с доктором, поддерживая раненого, перевести его, раздеть и уложить, как Моника тоже уже перевязанная, стучала в дверь. Она собрала все, что потребовалось для оказания первой помощи: вату, перекись водорода, марлевые бинты, и надела больничный халат, найденный ею вместе со всем остальным в домашней аптечке г-жи Амбра.

Бланшэ улыбнулся. Его лихорадило. Одеяние Моники напомнило ему ясно, до галлюцинации, грозные годы. Он лежал в госпитале… И сейчас он улыбался той же восторженной улыбкой, какой восемь лет тому назад приветствовал свое воскресение после ада в окопах. Тогда так же склонилась над ним белая фигура, так же блестели полные жизни глаза…

Жорж Бланшэ был не легкомысленнее и не эгоистичнее большинства, но война оказалась для него дорогой в Дамаск: он ушел дилетантом, вернулся апостолом.

Страдание обновило всю его душу, как у всех тех, кто не отупел от войны. В аду траншей он сохранил и ненависть, и любовь. Ненависть к общественной лжи, любовь к справедливости. Но, говоря откровенно, — он сам в этом сознавался — его взглядов держалось ничтожное меньшинство. Их разделяли немногие мужчины, не говоря уже о женщинах. Он остался в иссушающей пустоте одиночества и в сорок лет чувствовал себя старше своих шестидесятилетних друзей — Амбра, например. Он говорил им:

— Я человек конченый…

— Это от того, что вы одиноки, — отвечали они всегда, — женитесь!

Тогда он, шутя, показывал им взятую из библиотеки свою первую книгу: «О браке и полигамии»: