Монго Макколам: Путешествие в любовь

Доктор Гарри был весел, но сдержан. Он не позволял матери стенать в ее присутствии. Уложив девушку в постель и велев ей не паниковать, он спустился в гостиную для серьезного разговора с матерью.

— Доктор Гарри очень добр, — сказала позже мать. — Тебе следовало бы поехать в… санаторий, но… но сейчас в этом нет необходимости. Мы будем сами ухаживать за тобой, дорогая. При соблюдении известной осторожности, опасности заражения нет. Но тебе придется оставаться в постели.

— Как долго.

— Пять месяцев, может, шесть…

— Пять месяцев!

Это же целая вечность! За пять месяцев она могла бы выйти замуж, оказаться в безопасности…

— Дорогая, — склонилась над ней мать, — мы все надеемся, что ты скоро поправишься.

Несмотря на слабость, она не удержалась от вопроса:

— Только надеетесь?

— Надеемся и любим, мы все любим тебя…

Она попыталась проглотить огромный, как ее шар, ком в горле.

— Мне ничего не передавали?

— Передавали?

— Да, я слышала телефон.

— Ах, да… — неохотно ответила мать. — Звонил Ян. Я сказала ему, что ты нездорова.

— Он попросил разрешения навестить меня?

— Да, дорогая. Я сказала, что надо подождать.

— Мама, если ты боишься за него, то он уже мог заразиться.

Несправедливо, опасно, но иначе она не могла. Если ее изолируют от Яна, ей не на что будет надеяться.

— Если ты не позволишь ему приходить ко мне, — с отчаянием в голосе пригрозила она, — я буду весь день говорить с ним по телефону.

Мать с неохотой обещала посоветоваться с доктором Гарри. Не доверяя матери, Элизабет сама умоляла доктора, и он, тоже неохотно, согласился. И он подтвердил сказанное матерью: пять месяцев, если не больше. «Надо верить в успех, дитя мое, — добавил он на прощание. — Мы захватили болезнь в самой ранней стадии, и это огромная удача».

И она лежала в своей чудесной комнате, и каждый вечер мать объявляла: «А вот и Ян, дорогая! Только недолго, Ян, хорошо?»

Он приносил с собой внешний мир, столь отличный от мира ее комнаты. Целыми днями она лежала, не слыша жизни, разве что звук мотора проезжающей машины. На дерево у окна прилетали птицы, и она полюбила их. Своим щебетанием они отмечали рассвет и наступление сумерек — чередование дней. Ей страшно не хватало простой механики мира, обычных повседневных звуков и движений, шума улиц… Раньше она и подумать не могла, что это так важно. До болезни все эти звуки были всего лишь обычной оркестровкой ее бытия, но теперь, без них, она чувствовала себя заточенной в стерильной тишине. Она читала газеты и книги, слушала радио, но они только подчеркивали ее изолированность. И каждый день она ждала вечера, когда Ян принесет ей мир и себя.

— Как там крысы? — спрашивала она, и он рассказывал, стараясь делать это интересно и занимательно, чтобы развлечь ее. Иногда она понимала его, но чаще путалась в мудреных научных названиях. И все же она хотела знать: крысы стали символом той жизни, в которой она уже не участвовала. Она жаждала понять, что там без нее поделывает внешний мир.

— Я пишу диссертацию, — объявил однажды Ян. И она внимательно следила за продвижением его труда, и настояла на прочтении, когда он закончил его. Почти ничего не поняв, она все же выслушала все до конца. Впервые его работа заинтересовала ее не меньше, чем он сам. Его наука перестала быть соперницей, став, скорее, подругой.

Иногда они медленно вращали шар, ничего не говоря друг другу. В другие вечера ее не интересовали ни мир, ни шар, только он. Она забывала, где она и почему; оставалась только девушка, безмерно любящая мужчину, который сидел на краю ее постели. И она задавала ему все те вопросы, что мучили ее на протяжении дня.

Проходили недели, и она продолжала любить его так же сильно, но уже не так нетерпеливо. Она обнаружила в себе запас какой-то тихой, спокойной энергий, совершенно не известной раньше, в то неистовое время, что предшествовало болезни.

Ожидая вечера, Элизабет неторопливо размышляла о Яне и о себе. Проблемы не давили, поскольку уже не требовали немедленного разрешения. И к своему удивлению, она с этим смирилась. Ей пока хватало того, что он приходит по вечерам, и она может видеть его, говорить с ним, держать его руку, просто любить его…

Так она лежала и ждала, а птицы за окном носились, как безумные, среди листвы, прыгали, чистили перышки, били крыльями. С наступлением темноты дерево замолкало. Затем слышались шаги на лестнице и звяканье фарфора на подносе — мать несла ей ужин (Линет переехала к подруге, а очередная горничная наотрез отказалась обслуживать больную). Она разворачивала салфетку, без особой охоты пробовала принесенные блюда и выпивала рекомендованный доктором стаканчик хереса. Потом мать уносила поднос. За окном темнело. Птицы спали, спрятав головы под крыло и изредка чирикая, когда им снились дневные полеты.