Монго Макколам: Путешествие в любовь

Доктор Лернер поднял на нее глаза и кивнул, словно она только что в чем-то призналась. Он напомнил ей их семейного доктора Гарри. Тот тоже всегда с мудрым видом кивал, всегда знал заранее, что ему скажут. И никогда не принимал сказанного всерьез. Что вообще могут врачи? Что они могут сделать с ЭТИМ? Вот один из них сидит рядом и умно кивает.

— Зачем вообще нужны доктора? — воскликнула она. — Что вы можете?

— Я не настоящий доктор, — спокойно возразил он. — Видите ли, наука…

— Я не знаю ни одного настоящего доктора, — резко перебила его она.

Он только пожал плечами, и ее охватило яростное желание шокировать, испытать его. Выпрямившись в шезлонге, Элизабет зло посмотрела на доктора Лернера. Слово, готовое слететь с ее уст, было настолько чудовищным, что им следовало не пугать, а бить наотмашь. Услышав его, он вскочит и убежит. Все человечество сбежит, оставит ее одну… Но ей не хотелось, чтобы он уходил.

— У меня туберкулез, — отчеканила она, вызывающе глядя ему прямо в глаза.

Глаза опустились. Убежит или не убежит?

Он наблюдал за суетой муравьев. Слышал ли он ее?

— Большинство людей приходит в ужас, — насмешливо добавила она.

Уйдет или нет?

— Я знаю.

Ей стало не по себе.

— Откуда?

Он повел головой в сторону отдельного побеленного коттеджа, как бы включив в этот жест и шезлонг, и ежедневный стакан молока, и вообще всю ее жизнь в «Горном отдыхе».

— Нетрудно было догадаться.

— И вы не боитесь?

— Нет, — почти рассеянно ответил он, провожая глазами маленькую группу, направляющуюся к церкви.

— Миссис Дейли пришла бы в ужас.

— Она охотно придет в ужас от чего угодно, — пожал он плечами. — Для нее это хоть какое-то разнообразие.

Испытывая одновременно легкую досаду и облегчение, Элизабет сказала:

— Вы отнеслись к ЭТОМУ очень спокойно. Наверное, я должна быть вам благодарна.

— Вам следовало бы быть благодарной за то, что вы уже почти поправились.

Он вовсе не поучал ее, и она поняла это. И он был прав. Она и в самом деле должна быть благодарна за то, что уже не чувствует себя смертельно усталой от бесконечного спора с Яном по поводу ее денег, от того вечера, того жуткого мгновения, когда в ее жизнь вошло ЭТО.

Доктор Лернер не знал, да и не мог знать всего ужаса, беспощадности той минуты. Ее широко открытые глаза видели сейчас не деревню и окружающие ее холмы, а парадное крыльцо своего дома, сверкающее в свете лампы лакированным деревом. Они пожелали друг другу спокойной ночи, и ей показалось, что эта сцена обречена повторяться вечно. Ее сердце пробудилось, началось ее путешествие — движение по краю пропасти к однообразной жизни, в котором она, борясь с собственной гордостью, была не в состоянии идти дальше. Они просто стояли перед дверью и произносили строки своих ролей.

— Хорошо, Лиз, — устало сказал Ян, — я попытаюсь взглянуть на это твоими глазами.

— Попытайся, — так же устало ответила она.

И на этом сцена должна была закончиться, чтобы повториться завтра, послезавтра… Ему оставалось сказать: «Ну, спокойной ночи», обнять ее и поцеловать, а ей — прошептать: «О, мой дорогой…» Потом он должен был взять у нее ключ и отпереть дверь, а она — войти, запереть дверь и отправиться делить подушку со своим горем. Он же должен был удалиться в ночь, унося свое сердце и голову, которые она уже устала пытаться понять.

И он сказал свое «ну» и хотел было обнять ее, когда на нее напал кашель. Она кашляла и кашляла, и не могла остановиться. «Платок!» — выдохнула она и согнулась, раздираемая кашлем. Когда приступ прошел, и она отняла ото рта платок, на нем была кровь.

На ее глазах сгусток крови разрастался, поглощая весь мир. «Как ты себя чувствуешь, дорогая?» — донеслись до нее его слова. Она тряхнула головой, и кровавое море исчезло, но осталось пятно на платке — яркое, как лакированное дерево. Она смотрела на него с каким-то холодным, отстраненным любопытством, но когда чудовищный смысл его проник в ее сознание, она лишь чудом устояла на ногах.

— О Боже, Ян, взгляни!!

А он? «Давай не будем волноваться, милая», — произнес его дрогнувший голос, и он снова обнял ее. «Лучше не надо», — прошептала она, а он запечатлел на ее губах долгий поцелуй.

Подобрав оброненный ею ключ, он отпер дверь, и она вошла в дом, чтобы провести в нем пять долгих месяцев. Конец пути, споры окончены, горизонт ужасающе близок — чувствовала она в первые дни отчаяния, когда у нее не осталось ничего, даже занятий в университете.