Дениза Алистер: Маленькая птичка

Клочья овечьей шерсти летали в воздухе. Поднятые порывами ветра, они пробивались сквозь плетеную загородку загона для овец и роскошными мягкими сугробами падали на босые ноги Оливии. Застрявшая на кольях загородки шерсть беззвучно трепетала на ветру, словно перья на шлеме рыцаря. Тишину нарушали только вой ветра, который разносил печальное блеяние овец вниз по долине, да ритмичное пощелкивание ножниц стригалей.

Она уже давно стояла здесь, все глядела и ждала. Солнце незаметно скатывалось к дальнему холму, но за все это время Гарри едва ли пару раз взглянул на нее. Его могучие руки ловко управлялись с огромными остроконечными ножницами, блестевшими в лучах послеполуденного солнца. Ножницы то погружались в толстую зимнюю шубу овцы, то выныривали из нее, оставляя за собой аккуратные белые и розовые полоски.

Оливия следила взглядом за тем, как толстый пласт белой шерсти сползал на землю, образуя роскошную, пушистую белую кипу настрига. Она понимала, что у стригалей мало времени — овец нельзя продержать так всю ночь, и они не уйдут, не закончив своей работы.

Гарри ногой отодвинул белую кипу в сторону и поднял на ноги обстриженную, брыкающуюся овцу. Он выпрямился во весь рост и наконец обратил внимание на Оливию.

— Все еще тут? — удивился он. — Тебе не попадет?

Она смотрела на него, не скрывая восхищения, одним взглядом выразив все обожание семнадцатилетней девушки.

— Я тут просто собирала травы и случайно увидела тебя… — начала она, но Гарри уже потянулся к следующей овце. Он ловко уложил ее на бок и начал стричь шею.

— Ступай лучше. Я буду тут, пока мы не кончим с этим. — Он кивнул головой в сторону соседнего загона. — Эй, Джек, сколько еще осталось?

Больше оставаться не было смысла. Оливия поняла, что ее прогнали, и ждать больше нечего. Она повернула голову к закату и посмотрела на солнце, которое стояло уже совсем низко. Подхватив свои сандалии и не оглядываясь назад, Оливия поспешила вниз по холму. Острые стебли папоротника-орляка кололи босые ноги. Она шагала все быстрее и быстрее и потом побежала, зарыдав от досады и унижения.

Вот, говорила она себе, наказание за то, что ты пошла туда, куда ходить не следовало. За то, что ты разговаривала с мирянином. За то, что хотела отвлечь его от работы. За то, что позволила себе кое-какие мысли и — о Господи, прости! — за многое другое! Но Он не простит. Это — наказание, и все ее страдания ниспосланы ей как кара за ее греховные помыслы.

Почувствовав под ногами прохладную и мягкую траву, которая росла у ручья, отделявшего холм от монастырского поля, Оливия перешла на шаг и наконец остановилась. У ручья она опустилась на колени, и постепенно душевная боль стала ослабевать. Она позволила себе в последний раз подумать о Гарри, и эти мысли уплыли вместе с темной, розовато-серебристой водой ручья.

— Пресвятая Богородица, — громко прошептала Оливия. — Пресвятая Богородица, что мне делать? Скажи! Помоги мне!

Плеск воды на камнях, положенных для перехода через ручей, крик чибиса да гудение припозднившейся пчелы вернули ее мысли на землю. Она взглянула на массивные строения монастыря, а потом перевела взгляд на камни, пунктиром пересекавшие ручей. Может быть, это символ поворотного момента в ее жизни? Означает ли это препятствие? Или это знак двигаться вперед?

Здания монастыря в свете вечернего солнца казались темно-розовыми, словно очарованный замок посреди озера золотистой травы. Его своды и башни, трубы и скаты островерхих крыш — все было объединено в одно целое, прочное, мощное, прекрасное и надежное — как друг, подумала она, чудесный, верный и желанный друг.

Она нахмурилась, осознав направление своих мыслей. О нет, это не может быть ответом на ее вопросы! Пресвятая Богородица, я не могу стать монахиней. Оливия встала с колен. Нет, это невозможно. Мать-настоятельница Антония слишком хорошо знает, что это не для нее.

Двенадцать лет, которые ушли на ее воспитание и обучение, сблизили их. Теперь Оливия была одной из лучших вышивальщиц и сама обучала младших девочек. Да, в монастыре прошла вся ее сознательная жизнь, но это не значит, что надо остаться здесь навсегда. Ведь за это время ей в голову не пришло стать хотя бы послушницей. Впрочем, она часто задумывалась о том, что ей уготовила жизнь. Господи, все, что угодно, только не возвращаться домой в качестве домохозяйки у брата Генриха — без надежд, без будущего.