Лил Миллер - Незабудка

Мой сон был нарушен неугомонным летним ветром. Он то и дело пытался проникнуть ко мне в комнату через распахнутое окно, которое, то открывалось, то с треском захлопывалось. Я пытался лениво раскрыть свинцовые веки, с трудом поддающиеся моей воле. Не поддавались мне не только мои веки, но и всё моё тело, оно отекло и было словно побитым, «я одна сплошная гематома». Вероятно, это всё из-за долгой дороги и бессонных ночей. Наконец, добравшись до отчего дома этой ночью, насладившись теплыми объятьями матери и радостно–строгим голосом отца, я побрёл в свою комнату, в которой прежде безвыездно прожил свои, наверное, самые счастливые и беззаботные моменты жизни.

В Ахаузене в это время года странная погода, она весьма непредсказуема. Летом это сложно назвать, но и осенью тоже. Это не может быть летом, потому что в это время года не должно быть так ветрено: становится безумно холодно от таких колких порывов. Но мне нравится шелест листвы на деревьях от этого ветра. Дуб, росший вместе со мной каждый год по несколько сантиметров, теперь бился в моё окно своими ветками. На выбеленные стены падали их тени. Я наблюдал. Мне казалось, что я могу определить сколько сейчас времени без помощи часов. По моим предположениям время уже близилось к обеду. Коснувшись босыми ногами холодного пола, я лениво, но твёрдо, сделал несколько шагов к источнику шума, одёрнул тюль и хотел закрыть окно. Но яркое солнце ослепило меня, и без того тяжёлые веки вновь упали пряча глаза от света. Растирая веки и прикрывая глаза ладонями, я заметил, что в беседке в саду кто-то есть. Я немного постоял, дождался, когда глаза привыкнут к свету и только после этого я смог разглядеть мужчину, неподвижно дремавшего в плетённом кресле. В седовласом мужчине с густой бородой я признал дядюшку Эйнгеля. Я был сильно удивлён: я не видел его, наверное, лет с десяти. Я не мог понять, был я ему рад или нет. Моему существованию здесь он, конечно, же не мешал, но, всё же, что могло его сюда привести? Отец всегда говорил, что он не общителен, даже замкнут в себе. Дядя очень много читал и всё что он говорил, это были цитаты его любимого писателя Хемингуэя. Как-то летом мне довелось прожить с ним около месяца. Тогда мы все гостили у тётушки Магды на юге. Он там тоже был, вернее, его неразговорчивая и угрюмая тень. И эти бесконечные цитаты. Увы, я их не запомнил. Что я знал о нём на данный момент? Он никогда не был женат. У него была небольшая квартирка, в которой он проживал один. Он прошёл войну и остался инвалидом, его правую ногу парализовало. Не знаю в чём было дело, но она совершенно не двигалась, и он всегда держал её выпрямленной. Когда он ходил, то простукивал тростью впереди себя, будто проверял на сколько прочна поверхность, на которою он хотел наступить. Это всё, что я о нём знаю. И сейчас он сидел в саду моих родителей с вытянутой ногой, уронив трость рядом. Только отец и тётушка Магда знали о нём немного больше.

За обедом отец вновь представил меня дядюшке Эйнгелю, который на этот раз улыбнулся мне и сказал, что помнит меня ещё маленьким сорванцом:

– Я рад, что господь отнял у меня ногу, а не память, ведь это единственное, что у меня осталось. – произнёс он с улыбкой.

На этот раз он показался мне достаточно разговорчивым. Мать, как и прежде, приготовила превосходного поросёнка, а отец, не дожидаясь ужина, на удивление мне, достал бутылку вина, которого в прошлом году сделал достаточное количество, чтобы не делать в этом. Мать отказалась пить вино, назвав нас глупцами, но мужская половина семьи решила не отказываться и к полудню уже охмелела. Нам стало настолько хорошо и уютно, что мы решили не расходиться и продолжить тёплое общение в беседке, в которой утром я видел спящего дядю.

Мать помогла нам перебраться и устроиться поудобнее, после чего больше нас не беспокоила. За беседой мы не заметили, как опустошили две бутыли отцовского вина. Говорил в основном отец, рассказывал всё то, что произошло за последние полгода, пока меня не было дома. Седовласый Эйнгель временами вставлял несколько предложений и вновь замолкал. Мне показалось, что он пытается быть вежливым и дружелюбным. Именно в тот момент я разглядел в его глазах, как мне показалось, вселенскую печаль. Я назвал её именно «вселенской», потому что его глаза хоть и были обрамлены старой, потрепанной годами кожей, но были весьма глубокими и яркими, как океан, но в котором давно не водилось дельфинов. В серо-зеленых глазах, писалась картина уходящего лета, были четко видны увядшие, уже не сочно-зеленые листья и вечно серая погода. Тоска по прошедшему теплу, понимание о неизбежности и безвозвратности. Это всё было в его глазах! Он то и дело засовывал руку в карман и нащупывал там что-то. Тяжело вздыхая, он натягивал улыбку, поглядывая на отца.