Шерил Вудс: Побежденное одиночество

Рори знал об этих двух годах ее жизни и тем не менее навязал ей свою сделку. Если бы она не была профессионалом, режиссером с постепенно создающейся репутацией, которую еще требовалось защищать, она прямо сказала бы Рори Доновану, что именно он может сделать со своим сценарием «Спрингтайма», со своей двухлетней кинозвездой и со своекорыстной лестью. Но вместо этого она прошла через студию и уселась в желтое режиссерское кресло, похожая на преступника, ожидающего исполнения приговора...

Так как Эшли была в общем-то оптимисткой, она попыталась взбодрить себя. Она напомнила себе, что уже к шести часам сможет положить солидный чек на свой уменьшающийся счет в банке, вернуться в свою хорошенькую незахламленную квартирку, налить себе стаканчик охлажденного «Шардоннэ», поставить на полную громкость мелодичный альбом Пола Маккартни и забыть всю эту свистопляску.

Но вместо этого все, что она смогла представить, был образ плачущего ребенка, который отказывается позировать для камеры.

...Позировать! О чем, черт возьми, она думает? Ведь у этого ребенка есть еще и текст! Она даже застонала от предстоящей ей мрачной перспективы. Им придется просидеть здесь до тех пор, пока она наконец согласится подписать договор о социальном страховании...

– Эшли...

Голос Рори звучал очень глухо. Было ясно, что ее тирада сильно повлияла на его достаточно развитое самолюбие. Она пристально взглянула на него краешком глаза, приобретшего пугающий синевато-серый, грозовой цвет.

– Да.

– Кельвин здесь.

– Кельвин?

– Главный герой. Ты знаешь...

Она вздохнула.

– Можешь произнести это, Рори: младенец.

– Ребенок, – решительно исправил он.

– Как угодно. Где он?

– Вон там.

Эшли осмотрела студию и увидела ангелоподобного маленького мальчика с круглыми розовыми щеками, широко раскрытыми глазами, с не поддающейся расческе гривой рыжих волос и (слава Богу!) почти неотразимой улыбкой на лице. Он счастливо болтал с оператором, дергая его за бороду. Тяжесть, которая давила ей грудь, с того момента как она утром прочитала сценарий, уменьшилась... немного. Она, конечно, еще не выпуталась окончательно, но положение вещей показалось ей более сносным.

Кельвин, оптимистически решила она, совсем не похожий на тех двух. Сейчас он смеялся больше, чем ее приемные дети за все те два года, что она жила с ними. Она спросила себя, есть ли какая-то хоть самая призрачная возможность того, что он останется таким же веселым на протяжении следующих двух часов. Тогда их мирное сосуществование представлялось вполне достижимым, если только его мать не окажется сущей ведьмой, знающей, как снимать рекламу, больше, чем кто-либо в Лос-Анджелесе. Она слышала подобных историй более чем достаточно.

– Где его мать? – настороженно спросила она.

– Матери нет, – коротко ответил Рори. Ее брови вопросительно поднялись.

– Ребенок появился на свет из капустного кочана?

– Нет... Отец привел его. Он сейчас разговаривает по телефону.

– Отец? Это может быть очень хорошо...

– Или очень, очень плохо...

Она успела сделать лишь несколько шагов по направлению к Кельвину, когда подняла глаза и увидела почти двухметровую копию этого ребенка, с озабоченным выражением лица входящую в двери: в помятых слаксах и спортивном пиджаке, из переднего кармана которого высовывался бампер игрушечного грузовика.

Сердце Эшли неожиданно подпрыгнуло – вероятно, от необычного вида грузовика; во всяком случае, так она решительно сказала себе.

Она это знала лучше!

Как бы там ни было, все те черты, которые казались всего лишь привлекательными и милыми в малыше, были доведены до полного шарма во взрослом и очень мужественном человеке. Несколько выступавшие на гладком лице скулы создавали интересное впечатление, которое дополняли четко вылепленные и чувственные губы, густые, слегка спутанные волосы желто-коричневого оттенка опавших листьев... И эти огромные, ярко-голубые глаза, такие неотразимые, такие обольстительные, что, наверное, любая, даже самая рассудительная женщина влюбилась бы в него без памяти...

В тот момент, однако, глаза эти смотрели озабоченно.

– Рори!

Голос отца Кельвина звучал так, будто по нему лишь слегка прошлись наждачной бумагой, чтобы сгладить шероховатости. Низкие обертоны придавали ему хрипловатость, которая легкой дрожью внезапного озарения пробежала по спине Эшли: этот голос мог бы придать новый смысл одурманивающему ночному шепоту... Непрошеные образы мерцающих свечей и роз возникли и исчезли в ее мозгу...