Нинель Сирык - Сказка и жизнь

А, может быть, это были слёзы, смешавшиеся с дождём? Дождь шёл мелкий и холодный. Почти осенний. А стоял август.

Он брёл, брёл… мимо домов, заборов, огромных витрин… Зелёные деревья тоже плакали, и он благодарно смотрел на мокрые листья. Его слегка покачивало из стороны в сторону. Промчавшийся мимо автобус, обрызгал его грязью. Но он, словно не почувствовал, не заметил. Его обгоняли прохожие, куда-то спешили, чего-то хотели, искали… Их зонтики, будто маленькие крыши, скрывали их от дождя. А он брёл и брёл, похрамывая, не замечая никого и ничего, кроме мокрых листьев. Он был уже совсем не молод, возможно, поэтому и никуда не торопился. Возможно, поэтому и оказался на этих длинных и широких улицах с заборами, с витринами.

Перед его глазами ещё стояло родное лицо, которое он видел столько лет; синие глаза – ласковые и смеющиеся, всегда вызывали в нём трепетное волнение. Тёплые руки, властный голос… У него был друг. Друг – с которым он прожил много лет, которого он любил, которому был предан. За время, прожитое вместе, он ни разу не услышал крика и не видел недовольства на знакомом лице. Да, они были друзьями. Всё было хорошо и было бы так же, если бы… Друг. Он – был.

Он – умер. Умер и – всё стало плохо. Он лишился всего. Он теперь стал бездомным. Его выгнали чужие, незнакомые. Ему едва удалось в последний раз лизнуть руку умершего. Теперь он брёл под дождём по лужам. Его мокрые лапы рассекали их, и вода разбегалась кругами. По лохматой морде текли капли: не то дождя, не то слёз, а глаза, помутневшие от старости и горя с грустной благодарностью смотрели на мокрые листья». Я поставил точку и жирно подчеркнул последнюю строчку. Вдруг, я задался вопросом, почему именно это я написал? Стало грустно и почему-то обидно. Только почему и на кого, я так и не определил для себя. Вероятно, обида на весь мир, в котором столько несправедливостей, откликнулась где-то глубоко во мне. Захотелось ещё что-нибудь написать. Однако ничего толкового в моих мыслях не обнаружилось. Неодолимо потянуло на улицу глотнуть свежего мартовского воздуха, увидеть необъятность неба… На вахте никого не оказалось. Я прошмыгнул в дверь и шумно вдохнул, ударивший мне в нос воздух. Перейдя овраг по мосту, я хотел пойти дальше, но передумал, вернулся на мост. Оперся о перила и стал ждать. Внизу сияли две параллельные полосы рельсов. Они убегали по дну оврага и скрывались в тоннеле. Не знаю, сколько я так простоял.

Идёт. Зеленый, длинный и гудит, что есть мочи. В окнах видно людей. Они едут… Куда? Зачем? Они спокойно ходят, спят, сидят, читают. Я тоже люблю ездить в поезде. Все заботы сами собой уходят, стираются, исчезают. Ибо знаешь – время пути – время остановившееся. Быстрее, чем это значится в расписании, не приедешь. Дела – все за пределами вагона; они пробегают мимо, уплывают в ночь… И, только выходя на перрон, вновь вливаешься в поток суетной, торопливой заботливости: о чём-то, о ком-то, для чего-то… Поезд давно проехал, а я всё стою. Спускаюсь вниз по крутому склону. Медленно, нехотя направляюсь к противоположной стороне оврага. Перехожу дорогу и останавливаюсь. Я увидел! Увидел детство! Присаживаюсь на корточки и всматриваюсь в мутную журчащую воду ручья. Он так мал – всего сантиметров десять в ширину.

А ведь бежит, булькает, уносит своим течением засохшую травинку, спичку, обрывок бумаги… Я прислушиваюсь. И его булькотня уже кажется мне напевным шумом небольшой горной реки. Я мысленно уменьшаюсь до трех-четырех сантиметров в рос те и стою на берегу этой неширокой, но бурной речушки и раздумываю, как бы её перепрыгнуть. Ну, нет, её не перепрыгнешь. А где мостик? Я оглядываюсь вокруг и, к своему огорчению, не вижу выхода из создавшегося положения. По берегу растут огромные, чуть ли не в мой рост кустищи травы, а вон умершая божья коровка. Я вижу её здоровенную в светлых пятнах непонятно-темного цвета спину. Когда-то она была красная. Теперь, словно поржавела. Я иду вдоль берега. Речка свернула и теперь струится вдоль высоченных досок… Тут я останавливаюсь и переношусь в действительность. Чувствую – моё разочарование отрази лось у меня на лице. Ручей свернул и убежал в подворотню. Автоматически толкаю калитку. Закрыто. Я поворачиваюсь и иду в другую сторону. Всё-таки я ещё в чем-то ребенок. Нередко в детстве, я залегал возле муравейника и представлял себя муравьём, или, лежа на песке у реки – мечтал о пустынях Сахары, не ведая ещё тогда её названия. Я пробирался по пескам, в дюнах, жаждал напиться ключевой воды, пекся и умирал на солнце…